– Королю пора спать, – сказала она. – Позовите Ла Порта.
Королева уже раза два или три напоминала маленькому Людовику, что ему время уходить, но ребенок ласково просил позволения остаться еще. На этот раз он ничего не сказал, только закусил губу и побледнел.
Через минуту вошел Ла Порт.
Ребенок пошел прямо к нему, не поцеловав матери.
– Послушайте, Луи, почему вы не простились со мной? – спросила Анна.
– Я думал, что вы на меня рассердились, ваше величество: вы меня прогоняете.
– Я не гоню вас, но у вас только что кончилась ветряная оспа, вы еще не совсем оправились, и я боюсь, что вам трудно засиживаться поздно.
– Не боялись же вы, что мне будет трудно сегодня идти в парламент и подписывать эти злосчастные указы, которыми народ так недоволен.
– Государь, – сказал Ла Порт, чтобы переменить разговор, – кому прикажете передать подсвечник?
– Кому хочешь, Ла Порт, лишь бы не Манчини, – ответил ребенок громко.
Манчини был маленький племянник кардинала, определенный им к королю; последний и на него перенес часть своей ненависти к министру.
Король вышел, не поцеловав матери и не простившись с кардиналом.
– Вот это хорошо! – сказал Мазарини. – Приятно видеть, что в короле воспитывают отвращение к притворству.
– Что это значит? – почти робко спросила королева.
– Мне кажется, что уход короля не требует пояснений; вообще его величество не дает себе труда скрывать, как мало он меня любит. Впрочем, это не мешает мне быть преданным ему, как и вашему величеству.
– Прошу вас извинить его, кардинал: он еще ребенок и не понимает, сколь многим вам обязан.
Кардинал улыбнулся.
– Но, – продолжала королева, – вы, без сомнения, пришли по какому-нибудь важному делу? Что случилось?
Мазарини сел или, вернее, развалился в широком кресле и сказал печально:
– Случилось то, что, по всей вероятности, мы будем вынуждены вскоре разлучиться, если, конечно, вы не решитесь из дружбы последовать за мной в Италию.
– Почему? – спросила королева.
– Потому что, как поется в опере «Тисба», – отвечал Мазарини, —
Весь мир враждебен нашей страсти нежной.
– Вы шутите, сударь! – сказала королева, пытаясь придать своему голосу хоть немного прежнего величия.
– Увы, ваше величество, я вовсе не шучу, – ответил Мазарини. – Поверьте мне, я скорее готов плакать; и есть о чем, потому что, как я уже вам сказал:
Весь мир враждебен нашей страсти нежной.
А так как и вы часть этого мира, то, значит, вы тоже покидаете меня.
– Кардинал!
– Ах, боже мой, разве я не видел, как вы на днях приветливо улыбались герцогу Орлеанскому или, вернее, тому, что он говорил вам?
– А что же он мне говорил?
– Он говорил вам, ваше величество: «Ваш Мазарини – камень преткновения. Удалите его, и все будет хорошо».
– Чего же вы от меня хотите?
– О, ваше величество! Вы ведь королева, насколько я знаю.
– Хороша королевская власть! Тут распоряжается любой писарь из Пале-Рояля, любой дворянчик!
– Однако вы достаточно сильны для того, чтобы удалять от себя людей, которые вам не нравятся.
– Скажем лучше, не нравятся вам! – воскликнула королева.
– Мне?
– Конечно! Не вы ли удалили госпожу де Шеврез, которая двенадцать лет терпела гонения в прошлое царствование?
– Интриганка! Ей хотелось продолжать против меня козни, начатые против Ришелье.
– А кто удалил госпожу Отфор, мою верную подругу, которая отвергла ухаживания короля, чтобы только сохранить мое расположение?
– Ханжа. Она каждый вечер, раздевая вас, твердила, что вы губите свою душу, любя священника, как будто кардинал и священник одно и то же.
– Кто велел арестовать Бофора?
– Бофор – мятежник, который так прямо и говорил, что надо убить меня!
– Вы отлично знаете, кардинал, – сказала королева, – что ваши враги – мои враги.
– Этого мало, ваше величество. Надо еще, чтобы ваши друзья были и моими друзьями.
– Мои друзья… – покачала королева головой. – Увы! У меня нет больше друзей.
– Как может не быть друзей в счастье, когда они были у вас в дни ваших невзгод?
– Потому что я в счастье забыла своих друзей. Я поступила, как Мария Медичи, которая, возвратясь из первого своего изгнания, презрела пострадавших за нее, а потом, изгнанная вторично, умерла в Кельне, оставленная всеми, даже собственным сыном, потому что теперь все ее презирали, в свою очередь.
– Но быть может, еще есть время, – сказал Мазарини, – исправить ошибку? Поищите между вашими прежними друзьями.
– Что вы хотите сказать?
– Только то, что сказал: поищите.
– Увы, сколько я ни смотрю вокруг себя, я не вижу никого, кем я могла бы располагать. Дядей короля, герцогом Орлеанским, как всегда, управляет фаворит: вчера это был Шуази, сегодня Ла Ривьер, завтра кто-нибудь другой. Принц Конде послушно идет за своим коадъютором, а тот – за госпожою де Гемене.
– Но я вам советовал искать среди прежних, а не среди нынешних друзей.
– Прежних? – повторила королева.
– Да, например, среди тех, которые помогали вам бороться с Ришелье и даже побеждать его…
«На что он намекает?» – подумала королева, с опаской поглядывая на кардинала.
– Да, – продолжал он, – при некоторых обстоятельствах, с помощью друзей вы умели, пользуясь тонким и сильным умом, присущим вашему величеству, отражать нападения этого противника.
– Я?! – воскликнула королева. – Я терпела, и только.
– Да, – сказал кардинал, – терпели, подготовляя месть, как истинная женщина. Но перейдем к делу. Помните вы Рошфора?
– Рошфор не был в числе моих друзей: напротив, он мой заядлый враг, верный слуга кардинала. Я думала, что это вам известно.
– Настолько хорошо известно, – ответил Мазарини, – что мы приказали засадить его в Бастилию.
– Он вышел оттуда? – спросила королева.
– Будьте покойны, он и теперь там; я заговорил о нем только для того, чтобы перейти к другому. Знаете ли вы д’Артаньяна? – спросил Мазарини, глядя на королеву в упор.
Удар пришелся в самое сердце.
– Неужели гасконец проболтался? – прошептала Анна Австрийская. Потом прибавила громко: – Д’Артаньян? Подождите, да, в самом деле, это имя мне знакомо. Д’Артаньян, мушкетер, который любил одну из моих камеристок? Ее, бедняжку, потом отравили.
– Только и всего? – сказал Мазарини.
Королева удивленно посмотрела на кардинала:
– Но, кардинал, кажется, вы подвергаете меня допросу?
– Во всяком случае, – сказал Мазарини со своей вечной улыбкой, все тем же сладким тоном, – в вашей воле ответить мне или нет.
– Изложите свои пожелания ясно, и я отвечу на них так же, – начала терять терпение королева.
– Ваше величество, – сказал Мазарини, кланяясь, – я желаю, чтобы вы поделились со мной вашими друзьями, как я поделился с вами теми немногими знаниями и способностями, которыми небо наградило меня. Положение осложняется, и надо действовать решительно.
– Опять! – сказала королева. – Я думала, что мы с этим покончили, отделавшись от Бофора.
– Да, вы смотрели только на поток, который грозил смыть все на пути, и не оглянулись на стоячую воду. А между тем есть французская поговорка о тихом омуте.
– Дальше, – сказала королева.
– Я каждый день терплю оскорбления от ваших принцев и титулованных лакеев, от всяких марионеток, которые не видят, что в моей руке все нити к ним, и не догадываются, что за моим терпеливым спокойствием таится гнев человека, который поклялся в один прекрасный день одолеть их. Правда, мы арестовали Бофора, но из них всех он был наименее опасен. Ведь остается еще принц Конде…
– Победитель при Рокруа! Арестовать его?
– Да, ваше величество, я частенько об этом думаю, но, как говорим мы, итальянцы, pazienz.[4] А кроме Конде придется взять герцога Орлеанского.