приближающиеся синие ворота, слышал стук колес по гравию. Из машины он не выходил. Монахини вынесли малыша на руках. Они крепко держали его голову, аккуратно устраивали в автокресле на заднем сиденье, пристегивали ремнем. Мать гладила малыша по голове и благодарила монахинь. Старший смотрел прямо перед собой. У него пульсировало в животе, в пальцах, в висках, ему казалось, что он вот-вот взорвется. Он почувствовал новый запах, но не апельсина, к которому когда-то так привык, а более сладкий аромат. Ему хотелось прижаться к щечке малыша, ему так этого недоставало. Затем он в отчаянии снял очки. Поскольку он был близорук, мир стал мутным. Потому что увидеть малыша означало начать все с чистого листа. Привыкать к нежной коже и улыбке брата. А потом его опять увезут. Увидеть малыша значило разбить стену, что старший возводил почти целый год. Лучше лечь и умереть.
Так что старший и в этот раз убрал очки в футляр. Всю дорогу он сидел стиснув зубы. Заставлял себя смотреть в окно, где различал лишь какие-то очертания. Зеленые, белые и коричневые пятна пролетали с огромной скоростью. На мгновение он сдался, повернулся, чтобы посмотреть на автокресло у противоположного окна. Он почувствовал облегчение, потому что ничего не мог разглядеть, кроме, наверное, торчащих из кресла тощих ножек. Что это у малыша на ногах? Тапочки, но откуда? Старший помедлил, с трудом отвернулся. Он не заметил, что сестра за ним наблюдает, и сосредоточился на пятнах снаружи, потер уставшие глаза. Мать переодевала малыша на заправках, кормила его, что-то шептала ему на ухо. Это успокаивало старшего, он видел, что о малыше заботятся. Но он упрямо не смотрел на брата, боясь, что не сдержится и разрыдается.
Они припарковались во дворе у дома. Сначала из машины выскочила сестра. Она уже подросла, но оставалась такой же игривой и живой и на этот раз не сводила глаз со старшего брата. Теперь была ее очередь присматривать за ним. Затем из машины вышел старший. Без малыша. Того несла на руках мать. Она осторожно приблизилась к дому. Малыш вырос, и надо было очень постараться, чтобы удержать его. Мать опустила малыша на большие подушки на крыльце, чтобы отпереть дверь. Тогда мы, камни, увидели, как старший взял пластиковый стул, сел подальше от брата и прищурился. Он пытался его разглядеть. Но очки надевать не стал, это было выше его сил. Поездка на машине, однако, заставила его понять следующее: не видеть малыша тоже было выше его сил. Поэтому он все равно старался его разглядеть. Он поступал так на каждых каникулах. Сидел во дворе, делая вид, что заканчивает решать задачу по математике, а потом поднимал голову. Прищуривался, пытаясь увидеть малыша. Он больше не кормил брата, не разговаривал с ним и не прикасался к нему. Но долго мыл руки, повернув голову в сторону ванны, где мать купала малыша. Чистил овощи, стоя рядом с диваном, и часто прерывался, напрягался: главное, не подходить, не прижиматься щекой к щечке малыша. Из-за близорукости он все видел размытым, поэтому полагался на слух. А с этим у него не было проблем. Он слушал, как брат дышит, кашляет, глотает, вздыхает, стонет. Ночью он просыпался от тошнотворных кошмаров. Откидывал одеяло. Вставал, приоткрывал дверь, чтобы видеть уголок кроватки. Дальше он не шел. Просто слушал дыхание малыша. Главное — не приближаться. Он не мог себя пересилить. Стоял за дверью, дрожал, терзался. Это было абсурдно. Но это было так. Он приспособился и к этому.
Он встает ночью и прислоняется к стене во дворе, прижимается лбом к нам, камням, пряча лицо в ладонях. Его тело напрягается, он готов к новому дню.
Прошли месяцы. Однажды летом старший, уже почти юноша, собрал рюкзак, чтобы поехать к друзьям на несколько дней. Он попрощался с родителями, пересек двор, но вдруг мы увидели, как он повернул назад. Чему тут удивляться? Вещи никогда не бывают долговечными, и даже мы в конце концов обратимся в пыль. Для него пришло время воссоединиться с малышом. Ему не хотелось уезжать? Или было плохо оттого, что он месяцами не видел брата? Была ли это зрелость или, наоборот, усталость от невозможности повзрослеть, примириться с самим собой? Что бы это ни было, он передумал. Жить как раньше стало совершенно невозможно. Он пытался. Снял очки, завел новых друзей, наполнил свои дни разными событиями. Он боролся с собой как мог, довольствовался размытой фигурой, бессонными ночами умудрялся держаться подальше от кроватки. И в результате понял: так жить невозможно. Старший поставил на пол рюкзак и поднялся по лестнице. Приблизился к комнате. Толкнул дверь и подошел к кровати с белыми завитками. Малыш, как обычно, лежал на спине. Он вырос. На нем была сиреневая пижама размером на десятилетнего мальчика и тапочки, подбитые овечьей шерстью. Кулачки сжаты. Рот полуоткрыт. Как всегда. Темные глаза блуждали, а может, в этом был какой-то смысл. Малыш слушал реку и цикад. Старший ухватился за спинку кровати, словно за перила, и прислонился к матрасу. Поскольку малыш повернул голову к окну, его округлая шелковистая щечка оказалась прямо напротив брата. И тот прижался к щечке малыша, как птица возвращается в гнездо, с таким облегчением, что у него на глазах выступили слезы. Все слова, которые он в течение нескольких месяцев пытался забыть, всплыли вновь. Он говорил с малышом как прежде, легко, прижимаясь щекой к его щеке. Рассказал ему о своей жалкой уловке с очками, чтобы больше не видеть малыша, потому что ему было тяжело; рассказал о том, как проходят его дни. Его сердце раскрылось, как утренний цветок. Малыш же не улыбнулся, даже не моргнул. Он отвернулся и тихо дышал, как обычно. Он больше не узнавал голос брата. Сколько времени прошло с тех пор, как старший в последний раз говорил с ним? Он выпрямился, он был очень бледен, спустился за рюкзаком и уехал к друзьям. Он оставался у них четыре дня. На рассвете пятого добрался автостопом до опушки каштановой рощи. После обеда резко распахнул деревянную калитку, энергично прошел через двор, под изумленными взглядами родителей пересек гостиную и направился прямо к лестнице. Здесь за четыре дня ничего не поменялось, все было на своих местах: кровать, занавеска, приоткрытое окно, солнце, шум реки. Старший склонился к кроватке, сердце стучало. Он снова заговорил, отрывисто, заикаясь, он боялся, что малыш его забыл. Он плакал, как когда-то во фруктовом саду, слезы капали на щечки малыша, старший целовал ему пальчики.