Сновидения нередко нагоняли на Джека тоску и безнадегу. И открывали шлюзы страха – глубокого, тайного, а порой и бросавшего в холодный пот и вызывавшего удушье. Тогда он кричал во сне и отбивался от воздуха.
Страхов было много. У каждого из них были имена. И всплывали лица – бледные, словно дождь смыл могильную грязь…
Отца парень помнил смутно. Тот нечасто появлялся в доме, а потом и вовсе пропал.
Раньше Джек часто прикладывал руку к своей щеке, вспоминая, как вернувшийся с моря отец брал его на руки и целовал, уколов щетиной, а затем хрипло, долго смеялся, вглядываясь в веснушчатое лицо мальчика, перебирающего пальчиками его черные, туго сплетенные косички. Вспоминал Джек и то, как отец мастерил кораблики, а затем, по просьбе сына, опускал игрушки в небольшое корыто с водой, надувал щеки и выдувал на корыто-бухту шквальный ветер. Парусники кренились, переворачивались и тонули, а малыш засовывал руку в воду, молча доставал их, и игра начиналась снова. Так продолжалось до тех пор, пока мальчик не уставал от бурь и кораблекрушений и начинал сам искать другую забаву.
Потом и эти воспоминания накрыла мертвая зыбь времени. От образа отца остался лишь размытый силуэт: широкие плечи, чуть склоненная голова, скупые жесты – и ни одного произнесенного им слова, будто с сыном его разделяло толстое дымчатое стекло, делавшее звуки бессмысленными.
Джек, с грустью, осознавал: их разлучила не соленая пучина, не вздыбившийся ураган, а та безликая и слепая старуха, чье присутствие всегда рядом – Смерть. Она и являлась той единственной, но непреодолимой преградой. Отец проглотил ее, как камень, и вместе с ней ушел на дно.
У Джека от отца остался лишь один предмет, который тот вручил ему незадолго до своей смерти, и мальчик бережно его хранил. Это был небольшой амулет, четырех дюймов длины, на бечевке, в форме миниатюрной подзорной трубы, в которую, если посмотреть, то можно было увидеть картушку [14]компаса, почему-то все время остававшуюся неподвижной, как ни крути. Странная вещица не давала покоя малышу, он был убежден, что труба хранит какой-то секрет, и постоянно пытался разобраться в нем, но ничего не получалось.
Мать у Джека угасла от туберкулеза спустя два года после гибели отца. Как ни странно, воспоминания о ней не стерлись из памяти мальчика. Каждый ее визит из бесконечного странствия по далеким мирам захлестывал его душу радостью, кажущуюся почти нелепой. Только с матерью, во сне, он мог дать волю чувствам, прижаться к ее груди и заплакать, ощущая порхающие туда-сюда пальцы в своих волосах, перебирающие их как струны. И слышать ее нежно-сладостный голос, наделяющий пониманием и умиротворением.
После смерти матери шестилетнего малыша взял на попечение мистер Барри, закадычный друг отца. Алекс Барри работал простым докером. Это был крупный, рыхлый человек, внешне безобидный, но если он кого-то начинал подозревать в насмешках над его жизненными прерогативами, то тому очень скоро нездоровилось: слух у Алекса был тонкий, а тяжелый кулак быстро проверял на прочность хрящ в носу наглеца. Настоящий паровоз на ножках. Дядя Барри был борцом. Не в смысле, что он занимался спортивной борьбой. Он был борцом за справедливость и всегда отстаивал свое мнение, будучи и трезвым, и пьяным. «Или я прав, или ну вас всех на …» – иногда доброжелательно сердился он, если оппоненты не скупились на выпивку и хотя бы сильно не возникали против его теорий изменения социально-политической жизни в стране.
Алекса Барри хорошо знали в мелких распивочных, где он не забывал пропустить стаканчик-другой после работы. Домой всегда возвращался под хмельком, а то и пьяный в лоск. Часто засыпал за столом и храпел так, что и бульдозеру впору. Но иногда любил и поговорить. Джека он искренне полюбил и старался, как он говаривал, воспитать из него «настоящего мужика – с чистой совестью и яйцами размером с Западную Австралию [15]».
Барри с увлечением рассказывал мальчику разные истории, и истории неплохие – каждая из них являлась частицей «слоеного пирога» чьих-то судеб и обдавала кипучей энергией жизни. Но когда он что-то подобное рассказывал, то пьяные речи нередко пересыпались либо смачной руганью, будто отборные словечки вдохновляли его мятежный дух правдолюбия, либо неприличными шутками и хохотом, переходившим в сиплый кашель. В такие моменты его лицо напоминало девять стадий омара, которого варят. Курил Барри много, с его мозолистых и морщинистых пальцев никогда не сходила никотиновая желтизна. А изо рта из-за постоянного употребления пива неизменно пахло дрожжами и дохлой мышью.
Джек скрасил одиночество мистера Барри. И когда однажды мальчик поинтересовался, почему у него нет жены, то дядя безапелляционно заявил: «Запомни, парень, одну простую истину: мужчина, который женится второй раз, – сумасшедший!» – и загоготал, запрокинув голову. А после помрачнел лицом, и без того сморщенным как грецкий орех, и вымолвил: «Я вот что тебе скажу, дружок: присматривайся чаще к жизни других людей, а если самому туго будет, то лучше держи язык за зубами».
Старого драчуна и выпивоху Алекса не спасли ни стойкое чувство юмора, ни жизненный оптимизм, до конца не искалеченный всякого рода лишениями. Четыре года спустя он умер. Нет, не от цирроза печени. Не от рака легких. Не от пустой бутылки, кем-то запущенной в голову в очередной пьяной потасовке. И его не свалила наповал лихорадка. Все обстояло проще: скорую помолвку со смертью ему устроила начинка консервной банки.
Мистер Берри закашлялся во время еды, подавился овощным рагу и задохнулся. В тот момент некому было постучать по его широкой спине.
Труп Алекса Барри нашли соседи – затвердевший как кирпич.
Джека отвели в сиротский приют сразу же после похорон.
В кабинете управляющего Джек поморщился от яркого света и опустил голову.
– Еще один сорванец на нашу голову? – прогнусавил по-русски маленький тучный человек, откинувшись в кожаном кресле за письменным столом. Это был управляющий. Он положил на стол зеркальце и маленькие щипцы, которыми выдергивал волосинки из носа. А затем окинул мальчика взглядом стоматолога и пригладил ладонью свои засаленные волосы, казавшиеся настолько жирными, что на том жиру можно было даже поджарить яйца.
– Да, господин Давыдов, – ответил на русском, но с небольшим акцентом, тупоносый и круглолицый человек, сопровождавший Джека.
– У мальчика явно нездоровый вид. К чему таких доходяг нам подсовывают?
– Попробуем откормить, – сказал круглолицый.
Джек кое-что понял из сказанного, так как русский язык уже давно стал международным наравне с английским и его часто можно было слышать на улицах не только австралийских городов. И посмотрев на управляющего, подумал: «Мерзкий тип. До чего нелепо, что такой коротышка командует круглолицым – тот на три головы выше его. А этот, наверно, сидя в кресле, не достает ножками и до пола, хотя кто его знает…»