изобретениями человеческого гения и стихийной самодеятельности граждан. В отличие от этого тоталитарная демократия предполагает априорное существование
43
единственной и исключительной истины в политике. «Ее, — пишет Тальмой, — можно назвать политическим мессианизмом в том смысле, что она постулирует предопределенную, гармоническую и совершенную систему, к которой человечество неотразимо движется и должно в конце концов прийти».
Корни современного тоталитаризма Тальмон видит в учениях французских энциклопедистов XVIII века, а именно в учении Просвещения о естественном устройстве вещей, которое на самом деле является антитезой подлинного индивидуализма, ибо во главе всего стоит законодатель, который должен преобразовать человека так, чтобы он соответствовал определенной модели. Прямым праотцем тоталитаризма он считает Руссо, человека исключительно эгоцентрического, неуживчивого. Еще тремя классическими представителями тоталитарного темперамента среди мыслителей XVIII века Тальмон считает Робеспьера, Сен-Жюста и Бабёфа. Вообще он видит прямую связь между «нестыковкой» человека с окружающим его миром и тоталитарной идеологией. Эти люди ищут спасение от собственной неспособности к нормальным отношениям с людьми в одиноком превосходстве диктаторства. Такой тип, добравшись до власти, отождествляет себя с воспринятой им абсолютистской доктриной, и отказ иных людей подчиниться этой идее он воспринимает не как различие во взглядах, а как преступление.
Противоречия в учении Руссо начинаются с его утверждения, с одной стороны, что человек подчиняется только своей воле, с другой стороны, Руссо говорит о подчинении индивида какому-то объективному критерию, который является его лучшей, высшей самостью, его внутренним голосом. Таким образом, даже подчиняясь каким-то внешним эталонам, он остается свободным, ибо свобода — это торжество духа над природно-элементарным инстинктом, это принятие нравственного обязательства и дисциплинирование иррациональных и эгоистических порывов разумом и чувством долга. Так, каждое применение общей воли является подтверждением свободы человека. В этой схеме воля индивида всегда под подозрением: отрицающий общую волю отказывается от своей человечности. Свобода согласно Руссо требует
44
отказа от всяких личных и даже групповых предпочтений, интересов, влечений.
Людей следует заставлять предпочитать свободу, а если этого требует необходимость, то и заставить быть свободными.
Общая воля постигается, с одной стороны, только общим усилием всего народа, а не отдельных групп, а с другой, при условии изъявления этой воли отдельными индивидами, а ни в коем случае не группами. Оба условия опираются на предпосылку, что в самом гражданстве содержится некая единая субстанция, коль скоро каждый гражданин отделается от своих личных или групповых интересов и привязанностей. При этом и Руссо, и другие «отцы демократии XVIII века» совершенно игнорировали разнообразие взглядов. Их отправной точкой были единство и единодушие. Руссо прямо считает групповые интересы злейшим врагом общественной гармонии. Недопущение групповых интересов явно несовместимо с классовым, а тем более многопартийным обществом; подавление того и другого возможно только насилием. Вряд ли следует добавить, что и всеобщее единодушие может быть достигнуто только насилием. Якобинцы, во всяком случае, так «прочитали» рецепты Руссо.
Среди французских просвещенцев XVIII века последовательным коммунистом Тальмой считает только Морелли, автора утопического романа «Кодекс природы» («Code de la nature»). Путая свободу с социальной защищенностью, Морелли всерьез думает, что коммунизм можно построить без насилия, стоит только человека вернуть в подлинное состояние его природы. Его видение совершенного общества предполагает духовный тоталитаризм, соединенный с совершенным или абсолютным планированием. Все, необходимое человеку, будет распределяться по общественным складам, откуда каждый гражданин будет получать «по потребностям».
Сторонником коммунизма был и Мабли, но, если Морелли был оптимистом и материалистом, Мабли был пессимистом и католиком. Он считал человеческую природу слишком испорченной, человека слишком жадным и скупым, чтобы построить коммунизм. Если мы так испорчены, писал он, то мы достойны того, что имеем и должны терпеть это без ропота.
45
Тальмон называет его «пророком коммунистического мессианства». Человека надо сделать счастливым, а это, считает Мабли, наступит с приходом всеобщего равенства. Чтобы не было различия в интересах и устремлениях людей, дети должны отбираться у родителей и воспитываться в интернатах (как у Платона). До тех пор, пока люди не обретут полной сознательности, опасно допускать свободу печати и религии. Свободу слова и мысли можно допустить только среди ученых, чьи ошибки не опасны для общества. Он считал ошибкой допущение свободы слова американской конституцией. В экономике он был крайним аскетом, частную собственность считал злом, но не верил в возможность ее полной ликвидации, поэтому предлагал как минимум ее жесточайшее регулирование.
Все эти утописты коммунистической наклонности — от Руссо и Хольбаха до Мабли — были против развития промышленности и ремесел, считая их источником жадности, желания разбогатеть; они предлагают исключить из участия в национальном суверенитете (то есть фактически лишить гражданства) ремесленников и промышленных рабочих. Как указывает Тальмон, Французская революция следовала за Мабли, но в обратном порядке: начав с утопизма и террора, кончила термидорианской реакцией.
Сен-Жюст, один из якобинских, вождей и теоретиков, утверждал, что, поскольку к власти пришел парод, все, кто вне народного суверенитета, — враги, достойные уничтожения мечом. «Поскольку страна стала свободной, теперь может речь идти лишь о долге по отношению к государству, о долге быть гражданином».
Далее он утверждал, что при народовластии не может быть партий — они самым ужасным образом отравляют политику. Считая себя народом, якобинцы себя партией не считали! Якобизм за первый год своего существования превратился в братство верных, долженствовавших отречься от своего «я» в полном подчинении «генеральной линии». «Подчинение, — пишет Тальмон, — обозначало высвобождение, подчинение называлось свободой, членство в якобинских клубах обозначало
46
принадлежность к избранным и чистым, участие в якобинских празднествах и патриотических ритуалах обрело религиозную окраску. В самих клубах шел процесс самокритики, чисток, доносов, раскаяний, отлучений и изгнаний», — все признаки того, что называется гражданской религией. Диктатура Комитета общественной безопасности проникала во все углы страны: всюду приказы центра как решения просвещенной и непогрешимой элиты выполнялись с религиозным рвением. В 1794 году Комитет объявил глобальную войну не для завоевания страны, но во имя распространения «свободы», однако, объявив освободительную войну против аристократии и феодализма, он неизбежно должен был вмешиваться в жизнь других стран, свергать существующие структуры. И вот в декабре Комитет объявил, что те народы, которые не установят учреждений свободы и народоправления, являются друзьями тирании и врагами Франции. Так были похоронены остатки свободы, ибо основа основ свободы — это право быть в оппозиции. К этому следует добавить, что хотя частная собственность не была отменена, она была объявлена зависимой от политической лояльности владельца.
Единственным коммунистом эпохи Французской революции, оставившим по себе след и учеников, был Гракх Бабёф, который говорил, что продолжает дело своих предшественников. Его программа включала государственное