мочью.
Прапорщик рыкнул, – погасла третья плошка.
В трапезной слышны только вопли кашевара, гул от вытяжки в камине, да стук сердец марпехов.
Полумрак сгустился. Камса зашептал у меня за спиной. Прислушавшись, я разобрал: бывший ротный офицер медицинской службы подсказывал мне идею вооружиться каминной кочергой. Мне против своры противников, оно воспользоваться было бы не западло, но останавливала рассудочность бойца опытеного: прапорщик тогда не преминул бы задействовать в схватке трубу. А с кочергой в руках – «декоративной» по большей части, из силумина лёгкого литого – против двухдюймовой стальной трубы, да в руках гиганта, это вам не против даже лома.
Наконец перекрестившись, Лебедько, выступил из угла на шаг. И, не сводя с меня глаз, начал проделывать телодвижения борца японского сумо – обычные ритуальные на дохе перед началом поединка. Поочерёдно поднимал и разводил в стороны свои загребалы и клыжни (руками и ногами назвать язык не повернётся). Бил в ладоши, хлопал по бёдрам и ягодицам, притопывал то справа, то слева. Ступни в спецназовских ботинках огромны, как молоты, пальцы в митенках толсты, как сардельки. Обувь прапорщику шили на заказ, а митенки спецназовца ни кто из армейских вещевых интендантов заказывать не брался – лекала подходящих «нет в природе». В Твердыне, везли из аэропорта в досмотровую гарнизонной гауптвахты через морской порт, по пути у зазевавшегося грузчика Лебедько спёр его перчатки-безпалки. Теперь носил не снимая, как и бутсы крокодиловой кожи, спецназовские, которые ему на губе не нашлось чем заменить, и оставили на острове когда прогары меняли на боты.
Похлопав и потопав, – жир на загривке, плечах, груди и животе великана перекатывался волнами, от чего вагон-ресторан, казалось, раскачивало, как шлюп в шторм – Лебедько напоследок поочерёдно отвёл в стороны и вверх ноги под прямым углом к туловищу. Присел. Присел бы и ниже в позицию борца сумо перед броском, да, вот незадача, треснули на заду трусы. В филиале губы, меняли в душном вагоне-ресторане солдатское обмундирование на матросское, так вместо трусов(размера на толстенный зад не нашлось), всучили «семейки» на женские шорты подозрительно смахивающие – по зелёному полю розовые цветочки с сердечками. Прапорщик нисколько не расстроился, разгуливал по вагону, соблазнительно повиливая задом – небёнов, салаг смущал. Здесь в столовке, интуитивно, чтобы заглушить треск раздираемой клеёнки, пёрнул. Да так громко, что явно смутился. От неловкости оправлялся с загривком выше лысины, с ушами зажатыми в могучих плечах, с глазами крепко зажмуренными. Проморгался. Притопнул. Прихлопнул. Растопырив перед собой «сардельки» в митенках, чуть только присел и упёрся локтями в бёдра. Глаза потухли. Вот-вот ринется на меня, уже ни как борец сумо на соперника, а как бык на матадора.
Чтобы достать меня стоящего посреди трапезной у камина, прапорщику предстояло пересечь половину помещения, а этого, должно быть, опасались те, кто в стенках противников оказался на свою беду у него на пути – задавит. Вас переезжал, когда автобус, огромный такой, американский «школьный»? Сметёт тех кто «против», но и тех кто «за».
– Старшой, Кобзон, не томи! – выкрикнул один из сержантов, из тех, конечно, кому «автобус» не угроза.
Другой сержант – он как раз стоял на пути прапорщика – зароптал, ссутулившись:
– Кабзон! Завхоз шутит, дурачится!
– Господи, образумь, – крестился Батюшка, комиссаров порученец.
Старший сержант Кобзон, спросив рядового, видел ли тот его ложку и, получив ответ отрицательный, скомандовал:
– Маскии-руйсь!
Сержанты тут же поспешили отдать команду отделениям. Марпехи, засунув ложку за отворот голенища правого сапога, из левого достали балаклавы. Надели, отточено двумя руками раскатали чулком по лицу до шеи, только глаза остались гореть в двух круглых прорезях, да нос со ртом торчать из третьей.
– Туу-суйсь!
С полминуты в стенках менялись местами: перепутались, чтобы потом ни у кого не было личной обиды.
Камса, ухватив мой мизинец, завёл руку мне за спину – пальцы коснулись силумина, горячего от близкого жара из камина. «Нет! Упаси меня, Господи», – переполошился я: фельдшер подверг меня соблазну вооружиться-таки кочергой.
Лебедько заревел – погасла четвёртая последняя плошка.
Теперь трапезная освещалась только пламенем в камине. Моя и Камсы огромные тени плясали по потолку и стенам.
– Братишки, – вяло, без всякой надежды что послушают, просил Камса марпехов, – умоляю, не бейте в лицо: одни зубы проглотят, другие кулаки порвут, а у меня, ни слабительного, ни бинтов.
– То-овсь!
И тут:
– Стоять!! Вашу мать! Всем смотреть на меня!
Кричал истопник Чон Ли. На чисто русском, без акцента. Честно, я не удивился.
Плошки вдруг вспыхнули – разом, сами по себе – и все увидели силуэт китайца в проёме кухонной двери. Росток с ноготок, руки, ноги, шея тонюсенькие – китайчонок-хиляк послехронный, каких видели не раз в норах Метро на Марсе. Заурядным японским каратистом, не то что борцом сумо, ни как не назовёшь. Чуть только ткни кулаком, повалится с ног… Посчитали бы так, если бы не предстал этот хиляк в боевой стойке мастера единоборств стиля никому из присутствующих неведомого, очень выразительного.
– Китаец? – не признал сразу истопника японец Тонна.
Чон поднял голову – по капе, торчащей в плотном обхвате сжатых губ, загуляли отблески от огня плошек.
Раз. Пропала вдруг капа! Нет капы, только два заячьих зуба во рту торчат. «Вот оно, – втемяшилось мне в голову – началось, снимает Соглядатай». Камера в щербине меж резцов. А возможно, в пуговице лейтенантской гимнастёрки, которой Комиссаров одарил истопника. А возможно, всё же, Соглядатаем назначен был Комиссаров, в гарнизоне с довольствия снят, но в альтруистском порыве, или в пьяном угаре, камеру «сплавил» предусмотрительно от греха.
Два. Пропали и зубы! Нет зубов, щерится пустым ртом, дёснами голыми без протеза. «Камера в пуговице», – польстил я себе за догадку.
– Шнял капу и п-отеж! – поразился кто-то.
– Снял капу и протез! – машинально перевёл мне Батюшка и мелко часто закрестился.
– Как снял? – дивился Камса за спиной. – Да не, проглотил!
– Чонка, ты чо?! Белены объелся? – смеялся судорожно Селезень.
– Это он серьёзно? Один против тридцати? – подивился кто-то из салаг.
– Это он серьёзно, – предостерёг кто-то из дедов.
– Бой!! – запоздало, не в жилу скомандовал Кобзон. Он китайца не видел, никого не слышал – усердно искал ложку: назад отклонившись, осматривал икры ног марпехов в надежде увидеть у кого за отворотом голенища не одну, а две ложки.
Чон с порога выпрыгнул из бот – чуть вперёд. Выбросил из кулаков указательные пальцы и вывел ими в воздухе фигуры: у живота – круги, у груди – квадраты, перед лицом – треугольники, над головой – кресты. Глубоко вдохнул и издал гортанный звук – не устрашающий, схожий с