– Я поверила в Александра. Цель его неизвестна, но у него есть сила, не даваемая обычным людям.
– А у меня нет?
– Такой нет, и я довольна этим. Ты мой сильный, умный, смелый воин и можешь быть даже царем, а я – твоей царицей.
– Клянусь Белой Собакой Геракла, ты будешь ею!
– Когда-нибудь. Я готова. – Таис приникла к Птолемею, и оба перестали заглядывать вперед в неизвестную судьбу.
Из безмерной дали будущего время текло на них медлительным потоком, неизбежно и неумолимо уходя в невозвратимое прошлое. Прошла и их встреча. И вот уже Таис стояла на пороге, а Птолемей, не в силах оторваться от подруги, топтался, подгоняемый необходимостью спешить в Гидафиней, к Неарху, куда должны были привести лошадей. Он не знал, что точный, исполнительный критянин сам еще только пробирался с опущенной головой по переулкам Керамика после прощания с Эгесихорой.
– Ты не сказал мне, что будет, если Александр останется жив и сделается царем после отца? – спросила Таис.
– Будет долгий путь, война и снова путь, помоги нам, Афина Келевтия, богиня дорог. Он мечтает дойти до пределов мира, обиталища богов там, где восходит солнце. И Стагирит Аристотель всячески разжигает в нем стремление к этому подвигу.
– И ты пойдешь с ним?
– До конца. А ты пошла бы со мной? Не как с воином, а с военачальником.
– Я всегда мечтала о далеких странах, но пути недоступны нам, женщинам, иначе как в колесницах победителей. Будь победителем, и, если я останусь мила тебе…
Птолемей уже давно скрылся за дальним домом, а Таис еще долго смотрела вслед, пока ее не вывело из задумчивости прикосновение рабыни, приготовившей воду для купания.
Птолемей, одолевая власть любви, шел скорым шагом и не позволял себе бросить прощальный взгляд на Таис, – оглядываться уходя было плохой приметой. Даже на ее мраморное воплощение – одну из девушек на балюстраде храма Нике Бескрылой. Там одна из Ник в тонком древнем пеплосе, с откинутой назад головой, как бы собирающаяся взлететь или броситься вперед в безудержном порыве, живо напоминала ему его возлюбленную. Македонец, дивясь сам себе, всегда подходил к храму, чтобы бросить взгляд на барельеф.
Глава 2
Подвиг Эгесихоры
Метагейтнион, месяц всегда жаркий в Аттике, в последний год сто десятой олимпиады выдался особенно знойным. Небо, столь чистое и глубокое, что его воспевали даже чужеземцы, приобрело свинцовый оттенок. Кристальный воздух, всегда придававший всем статуям и сооружениям волшебную четкость, заструился и заколыхался, будто набросил на Афины покрывало неверной и зыбкой изменчивости, обмана и искажения, столь характерных для пустынных стран на далеких южных берегах.
Таис перестала ездить на купание – слишком пропылилась дорога – и лишь иногда на рассвете выезжала верхом, чтобы ненадолго ощутить в быстрой скачке веяние ветра на разгоряченном теле.
Послеполуденный зной тяжко придавил город. Все живое попряталось в тень, прохладу храмов и колоннад, темноту закрытых ставнями жилищ. Лишь изредка стучали колеса лениво влекомой повозки или копыта потной лошади со спешившим в укрытие всадником.
Эгесихора вошла по обыкновению быстро и остановилась, ослепленная переходом от света к полумраку спальной комнаты. Не теряя ни минуты, она сбросила легкий хитон и села в ногах распростертой на ложе столь же нагой подруги. По раздувающимся ноздрям и часто вздымавшейся груди Таис поняла, что спартанка злится.
– Что с тобой? – лениво спросила она.
– Не знаю. Злюсь на все. Мне надоели ваши афиняне – крикливые, болтливые, охотники до сплетен. Неужели это те самые великие строители и художники, мудрецы и воины, о которых так гордо писали во времена Перикла? Или с тех пор все изменилось?
– Не понимаю, что на тебя нашло? Отравили чем-нибудь на позавчерашнем симпосионе? Вино мне показалось кислым…
– Тебе – вино, а мне показалась кислой моя жизнь! В Афинах становится все больше народа. Люди озлобляются от тесноты, шума, крика, вечной нехватки то воды, то пищи. В эту жару все глядят на встречных как на врагов. И гинекономы ярятся без причин – скоро красивой женщине нельзя будет появиться на Агоре или Акрополе по вечерам.
– В этом согласна с тобой. Тесно в Афинах, да и во всей Аттике, говорят, собралось пятьсот тысяч человек.
– Святая мать Деметра! Во всей Спарте не больше полутораста тысяч. В таком множестве люди мешают друг другу и озлобляются. Видят роскошь, красоту и завидуют, насыщая воздух испарениями черной желчи.
– Не одна теснота, Эгесихора! Последствия прежних войн и особенно прошлогодней. Наш красавец-царевич, он теперь царь македонский и, по существу, владыка Эллады, показал волчьи зубы, да славится Аполлон Ликейский! До сего дня на рынке рабов продают фиванцев-мужчин всего по сотне драхм, а женщин по полторы. Сам город стерт с лица Геи. Ужаснулась вся Эллада!
– Кроме Спарты!
– Разве Спарта одна устоит? Дело вашего царя Агиса плохо – он хотел быть один, когда совместный бой привел бы греков к победе, и остался один против могучего врага.
Эгесихора задумалась и вздохнула:
– Всего три года прошло, как македонские мальчишки явились к нам…
– Только ли македонские? А как насчет Крита?
Лакедемонянка вспыхнула, продолжая:
– Убит Филипп, воцарился Александр, стал вместо него главным военачальником Эллады, сокрушил Фивы и теперь…
– Отправляется в Азию на персов, продолжая дело отца.
– Ты получила вести от Птолемея? Давно?
– В один из тяжелых дней гекатомбейона. И с тех пор – ничего. Правда, он посылает мне одно письмо в год. Сначала писал по пять.
– Когда он прислал тебе эту? – Спартанка дотронулась до третьей звезды ожерелья, сверкавшего на медном теле подруги.
Таис опустила ресницы и, помолчав, сказала:
– Птолемей пишет, что Александр поистине показал божественный дар. Подобно Фемистоклу, он всегда умеет мгновенно изобрести новый ход, принять другое решение, если прежнее не годится. Но Фемистокл стремился на запад, а Александр идет на восток.
– Кто же более прав?
– Как я могу знать? На востоке баснословные богатства, неисчислимые народы, необъятные просторы. На западе людей меньше, и Фемистокл даже мечтал переселить афинян в Энторию, за Ионическое море, но умер в изгнании в горах Тессалии. Теперь его могила на западном мысе Пирейского холма, где он любил сидеть, глядя на море. Я была там. Уединенное место покоя и печали.
– Почему печали?
– Не знаю. Разве ты можешь сказать, почему тяжелая тоска, даже страх охватывает людей в руинах Микен? Недоброе, запретное, отвергнутое богами место. На Крите показывают гробницу Пасифаи, и то же подобное страху чувство приходит к путникам, будто тень царицы со сверкающим именем и ужасной славой стоит около них.
– Ты Пантодаей можешь прозываться, милая, – Эгесихора с восхищением поцеловала подругу, – поедем на могилу Фемистокла, погрустим вместе! Какая-то ярость вскипает во мне против этой жизни, я нуждаюсь в утешении и не нахожу его.
– Ты сама тельктера – волшебница утешающая, как говорят поэты, – возразила Таис, – просто мы становимся старше, и в жизни видится другое, и ожидания делаются больше.
– Чего же ждешь ты?
– Не знаю. Перемены, путешествия, может быть…
– А любовь? А Птолемей?
– Птолемей – он не мой. Он – теликрат, покоритель женщин, но я не буду жить у него затворницей, подобно афинской или македонской супруге, и чтобы меня наказывали рафанидой в случае измены. Меня?! А пошла бы с ним далеко, далеко! Поедем на холм Пирея хоть сегодня. Пошлю Клонарию с запиской к Олору и Ксенофилу. Они будут сопровождать нас. Поплывем вечером, когда спадет жара, и проведем там лунную ночь до рассвета.
– С двумя мужчинами?
– Эти двое настолько любят друг друга, что мы нужны им только как друзья. Это хорошие молодые люди, отважные и сильные. Ксенофил выступал на прошлой олимпиаде борцом среди юношей.