Читать интересную книгу Раннее (сборник) - Александр Солженицын

Глава пятая. Беседь

…восстановить каторгу и смертную казнь через повешение.

(Из Указа Президиума Верховного Совета, апрель 1943.)

Я там не жил. Я не там родился.И уже не побываю там.А ведь вот как сердцем природнилсяК этим недобычливым местам…Топь. Да лес. Пшеница не возьмётся.Нет бахчей. Сады родят не буйно.По песку к холодному болотцуТолько рожь да бульба.На пригорках – серые не машущие млыны.На толоках – жёлтые без запаха цветы.Церкви обезглавленные… Срубы изб унылых…Гати хлипкие… Изгнившие мосты…Турск, Чечерск, Мадоры и Святое…Жлобин… Рогачёв…Что-то я оставил там такое,Что уж больше не вернётся нипочём…Вечно быть готовым в путь далёкий,Заставлять служить и самому служить, –Снова мне таким бездумно лёгкимНикогда не быть.Отступаем – мрачен, наступаем – весел,Воевал да спирт тянул из фляги.Ола. Вишеньки. Шипарня. Беседь.Свержень. Заболотье. Рудня-Шляги.Страх, и смех, и смерть солдатская простая…Днепр и Сож. Березина и Друть{60}.Что-то я такое там оставил, –Не вернуть…

–

Доходя до быстрой мути Сожа,В прутняке, в осиновых лесках,Осенью холодной и погожейМедленная Беседь стынет в берегахОзерком без ряби и без стрежня.Изжелта-багряный прибережникВетви вполреки переклоняет…В тихую погодуСлышно, как на водуДерево листы свои роняет…Хорошо сюда прокрасться в тишине,Белку высмотреть, услышать мыши шорох, –Хорошо сюда вомчаться на коне,В хлёст ветвей, копытом в жёлтый ворох,Выпугнуть ушкана-зайченёнка –«Э-ге-ге!» – кричать ему вдогонку.Мы ж врубились в эту дремлющую глушьШалыми размахами армейских топоров,Со змеиным стрепетом катюш{61},В перегуле пушек, под моторный рёв.От Десны рванувши вёрст на двести,Мы за Сожем с ходу заняли плацдармИ, пройдя, покинули деревню БеседьШтабам, журналистам, комиссарам.

Тяжек был плацдарм Юрковичи-Шерстин.Много мы оставили головУ его поваленных осин,У его разваленных домов.Жилку тонкую единственного мостаМины рвали…Что ни день – в атаку подымались ростом –И в сырые норы уползали.Тёмной ночью осени, отрезанных от армии,Били нас, толкали нас в чёрную реку –Бой по расширению плацдарма!Кто поймёт твой ужас и твою тоску?Вся в воронках мёртвая, открытая земля…Всё изрыто, всё, что можно рыть, –Ни бревёнышка, ни локтя горбыляНад собой окопчик перекрыть.День и ночь долбят, долбят, долбятВ тесноту людскую,И не ляжет ни один снарядВпустую…В рыжей глине пепельные лица,Штык копнёшь – она уже мокра, –Деться некуда! Убогий клок землицы,Километра два на полтора.Нас и нас клюют из самолётов,Нас и нас секут из миномётов,Шестиствольным прошипеть, прорявкать скрипунам{62} –Жмись к земле! И эти все – по нам!..День и ночь сапёры мост латают,И в воде связисты ловят провода, –Немцы сыпят, сыпят на мост – и сливаетС моста розовенькая вода…Связь наладят – и с Большой ЗемлиСыпят, сыпят в Бога, в крест и в веру:– Залегли,Такую вашу мать?До последнего бойца и офицераНА – СТУ – ПАТЬ!!!

–

Как-то раз в щели, на вымокшей соломке,Дудку стебелька безсмысленно жуя,Опрокинулся, не знаю – я? не я?..Я не слышал – били тихо? громко?Плохо видел – что? темно? светло?Вся душа – одно дупло,И направить – ничего не мог.Я отерп, не помнил я ни прежних лет, ни дома,Только вот жевал, жевал трубчатый стебелёкСоломы,И дремадушила, как стена.В щель – боец, с земли переклонённый:«Где комбат?.. Товарищ старший лейтенант!Вызывают! В штаб дивизиона!»Штаб? Какой там штаб?.. Ах штаб!.. Да будь ты трижды!Где-то живы люди? Пусть живут, но лишь быНас не трогали. Да драть их в лоб с комдивом –Это вылезать и ехать под обстрел?Мост-то как? Неуж’ на дивоЦел?Ха, гляди! Культурно рус воюет!Год назад не встретить бы такуюРаспорядливую переправу:Вскачь коней! Шофёры – газ! Не кучась,С правого – на левый, с левого – на правый, –Есть ещё солдаты на Руси!Ветерком на левый берег, в кручу –Выноси!И теперь уж рад, что я хоть начас вызванИз проклятых мест, из чёрной ямы той,Глубоко вдыхая воздух жизни,Медленно я ехал просекой лесной.Лес бурлил. Здесь двигались открыто.На пору худую блиндажи покрытыБыли в два, и в три, и даже в шесть накатов.Как всегда, шофёры первыми наглели –Заведя машины мелко в аппарели,Под осколки выставили скаты.ПМП[4], конюшни, склады – не ступить!Лес редя, стволы пилили и валили,Тракторами к котлованам их тащили,И дымили кухни, и топитьСобирались баньку полевую,Батарея пушек занимала огневую,Батарея гаубиц с поляны надрывалась,Раздавали водку радостной толпе{63}, –И в войну играло, и скрывалосьТолько генеральское НП[5].Как это устроено! – приди сюда из тыла –Здесь передоваяИ куда какая! –Жить тебе не мило,Свет тебе не мил, –А приди сюда с передовой– ТылКакой!..

–

Беседь – вся в сугробах серого песка.Люди, лошади, машины – ни свободного домка.Мастерские, рации – бомбёжкою не сдунь их! –Всё забито в банях, всё забито в клунях.Улицей мелькали в беленьких халатахДевушки из медсанбата:Редко – скромная (солдатской истой долиВолею? неволею? отведать привелось),Больше – дерзкие, балованные в холе,Набекрень кубанки на копне волос.Из-за Сожа доносился бой,Утомлённо били батареи.Кроткое, неяркое, низко над землёйПлыло солнце осени, не грея.В штабе – занавески накрахмалены.Бьют часы. Простелены дорожки из полсти.На стене – плакаты: два – со Сталиным,«Папа! Убей немца!», «Не забудем – не простим!{64}»Писари выскрипывали чётко.Буркнули при входе: «Здравия желаем».– «Как, орлы?» – «Да плохо». – «Что же?» – «Самоходка.Что ни ночь – кидает. Отдыху не знаем».…Как положено, комдив меня ругал:– «Вот что… это… я тебя… не вызывал…Думал – опытный… сумеешь… это… возлагал…Ночью был налёт! по корпусу!! по штабу!!!Кто стрелял?? Не знаешь? Ну, сбреши хотя бы…Мне вот надо к ним, а спросят цели?.. не могу…Вы – мышей не ловите на правом берегу!Что-то я не вижу огневой культуры.Можете идти!» Я – в дверь. Из двери – замполит:– «Обер-лёйтенант! Здоров! Ты почему не брит?Вот тебе газеты, вот тебе брошюры, –Разъяснить, раздать. Провёл политбеседу –“Смерть за смерть и кровь за кровь”{65}?На вот, переделай вновьИ верни, чтоб завтра же к обеду –На бойцов доклады наградные:Коротки одни, растянуты иные.Подвиг Рыбакова как-то слишком выпячен,Подвиг Иванова по стандарту выпечен».Я шагнул – и помпохоз тут: «Подтверждайте ж факты!Если потонуло трое карабинов –Дайте акты!А с бензином?Против нормы пятерной перерасход?!Дайте оправдательный отчёт!Эй, Москва слезам не верит! Что, велик оклад?Вычтем, вот в двенадцать с половиной крат!»За рукав – парторг: «Ну, как там ваш народ?Заявленья о приёме подаёт?Твоего – не видно.Покажи пример.Стыдно! –Офицер!»Помначштаба: «На-ка вот армейские приказы.Очень важные, знакомься, не спеши».Тут начхим: «А как у вас противогазы?»Тут и врач: «А баня как? А вши?»Я – вслужился, знаю доблесть воина:Козыряю – слушаю – не слышу.Всё равно я сделаю по-своему,А они по-своему опишут.День не первый в армии, с порядками знаком.Прикажите на небо – прищёлкну каблуком:– «Разрешите ехать?» Но начальник штаба:– «Оставайся ночевать. Торопишься – куда?В волосах – соломка… У тебя там – бабаНа плацдарме, да?»Руку на плечо мне положив с приязнью:– «Нержин! Ты когда-нибудь на настоящей казниБыл?..»

–

Там, где улица села кончаласьИ кустился ельник, там, у свежего столба,В уброд по песку глубокому сбираласьЗрителей толпа:Подполковники, майоры, лейтенанты,Девушки-ефрейторы, мальчики-сержанты,Смершевцы, врачи, политотдельцы,Бабы здешние в платочках, мимоезжие гвардейцы.Место лобное – нехитро, без затей.Всё готово:В бурых полосах, едва обтёсан, столб сосновый,На столбе наставка, крюк на ней.Ровно в пять дорогою из тылаПодкатил по гати лёгкий «виллис»{66}.Два полковника в машине было.На средину вышли и остановились.С узкими погонами юристов были оба –Низенький еврей и русский, крутолобый.Пистолетным ремешком играя,Маленький визгливо крикнул: «Приведите!»

Вышли двое автоматчиков из свитыИ с заносом распахнули полотно сарая.Вывели. Одет в гражданское, кой-как.Полусонный. И соломка в волосах взлохмаченных.Руки за спину связали. Смотрит озадаченно.– Он не немец? – шепчут. Нет. Русак.На толпу уставился. Меж автоматами хромая,Подошёл спокойным вялым шагом.– Не читали приговор… – Не знает!.. – Он не знает!..Маленький полковник развернул бумагу,Переправил матовую портупеюЩегольской планшетки.Старшина с широкой красной шеейВынес и под столб поставил табуретку.Неестественно, с руками за спиной,Опустивши голову, глаза потупя,Подсудимый стал, как тот актёр плохой,Чтоб с галёрки видели, что он преступник.Рваные портки. Ошмыганная блуза.Слышал он? не слышал? как судья картавил:«Именем Советского Союза…Трибунал… дивизии… в составе…»Не могли найти чтеца другого!Торопливо выплюнет два слова,За губой другие два оставит:– «Родине… изменник… Николаев…Будучи… немецких оккупантов…»Напряжённо сгрудились, внимая,Бабы робкие, лихие лейтенанты.Рыжий столб лучом последним золотя,Заходило солнце жёлтое за Сожем,В трёх верстах, за лесом, в грохоте и дрожи,В очередь пикируя, бомбили, залетя,Переправу «юнкерсы» одномоторные.Выше них, над ними, лёгкие, проворные,«Яки» с «мессершмиттами»Дрались,И в дыму и в пламени валились внизСамолёты сбитые.С переправы в «юнкерсов» зениткиГусто и неметко хлопали.Белые разрывы вспыхивали хлопьями.…Эх, сейчас сапёры, вымокнув до нитки,Брёвна уплывающие ловят, чем придётся.И никто, никто туда не обернётся!«По апрельскому указу… по статье… казнить…»И не вскинут глаз, как подошла в зенитСквозь закатно-солнечную невидь,Замерла над головами прямо«Фокке-вульф сто восемьдесят девять» –Рама{67}.Нет, гвардейцы видят. Вот её заметилИз штабных один. За ним другой и третий,Бросив слушать, головою запрокинулся,Вот ещё, ещё – и вся толпа.Кто-то от средины в сторону подвинулся,Кто-то прочь шарахнулся сглупа.Приговор умолк. С надеждой напряжённойПоднял голову на смерть приговорённый,Приглашая судей вместе умереть.Ей, разведчику дотошному, сквозь трубыНаше стадо до песчинки рассмотреть –Много ли труда?!Ну быБомбочку сюда?!И была, была одна минута:Кто умрёт – качалось на весах,Будто бы решалось не людьми, не тут, а –В небесах.Но – была ль она без бомбового грузаИли бомбы на другое берегла, –Оставляя в силе «именем Союза»,Рама дрогнула – и уплыла.Все вздохнули. Застонал негромкоПодсудимый, опуская взор,И полковник чёрный кое-как докомкалПриговор.Крутолобый раскатил поверх голов: «Понятно?!»Грохот переправы… Тишина…И тотчас же, очень аккуратно,Приступил к работе старшина.Ни движенья лишнего. На всё – ухватка:В спину – толк! – к столбу направил, не грубя,Там его поставил около себя,Первый взлез и снасть проверил для порядка.Крюк найдя добротным и хорошей –Толстую верёвку,Человека, не натужась, взвошил,В петлю головой просунул ловко,Петлю сузил, оглядел кругом –Не легла ли ниже или выше, –Спрыгнул – и мгновенно сапогомТабуретку вышиб.А повешенный, до смерти домолчав,Застонал теперь, задёргался, хрипя.Может, думал он, что он – кричал?Может, помощи искал вокруг себя,Когда стал он медленно кружиться,Поворот за поворотом обходя, –Словно бы искал он дружеские лицаИ отвёртывался, не найдя.За спиной его сгибались,РазгибалисьДесять пальцев – каждый по себе! –Словно он считал свои мученья,Словно пересчитывал мгновенья,Прожитые на столбе.Заслудило незакрытые глаза его,Рот застыл, как корчился, дрожа, –И не стало больше Николаева,А остались два спинных тяжа:Правый, левый – каждый сам собой,То плечо подкинет, то тряхнёт ногой –Как на ниточках невидимых Петрушка{68},Как под током мёртвая лягушка,Танец небывалый, танец дикийВыплясал и – весь…

– «Что с тобою, Нержин, погоди-ка!..Ночевать останься!» – «Ехать надо. Шесть».Утопая вязко по песчаной толче,Расходились люди. Расходились молча.

Ночевать? Нескоро тут привыкнешь.Легче ехать в ад плацдарменной ночи.Николаев! Почему не крикнешь?!?Почему – молчишь?..

«В день, когда узнал я вас по имени…»

В день, когда узнал я вас по имени,Бытию и плоти вашей я не придал веры.Это было в мае. Из болот, от Ильменя,Мы пришли к Орлу, на солнечную Неручь.Ни зерна ржаного. Ни плода. Ни огородины.Край тургеневский, заброшенный и дикий…Вот когда я понял слово Родина –Над крестьянским хлебцем, спеченным из вики, –Горьким, серым, твёрдым, как булыга,В мелких чёрных блёстках, как угля кристаллах…Сморщенная бабушка невсхожею ковригойНас, солдат голодных, угощала.Были мы обстреляны и на пустое слово – кремни,Но, видав под Руссой только ржавую болотистую мредь,Мы сошлись на том, что здесь, за эту землю,Как-то и не жалко умереть.То весенним дождиком омыта,То теплом безудержным облита,Не обсеяна, – травинками тянулась к благодати,Колыхая радостную боль в солдате.Перекрестки, церкви, избоньки косыеОспины войны носили.На горе алели на закатеКамни неживого Новосиля.По овражкам – мирные ручьи.В сочных рощах – соловьи!..В полдень – пчёл жужжание. Степных цветов головки.По колено – шелестящая духмяная трава.И в стеблях её запутались листовкиО какой-то армии РОА,О Смоленском Русском Комитете,Имена незнаемые, Власов на портрете{69}.Не скрестясь в бою – в листках, дождями съёженных,Нам сдаваться предлагали нагло.Так это казалось мертворожденно!Так это немецким духом пахло!И написано – чужой рукой, без боли,Русскими? Не верилось никак.И рассеивал-то их по полюРавнодушный враг.Но – пришлось поверить. Наши одноземцыВ униформе вражеской держали оборонуНамертво! дрались отчаянней, чем немцы! –Для кого? – несчастные! – для чьей короны?..Легче немцам было к нам попасть, чем русским.Наши ваших, ой, не жаловали в плен!…Помню дымный жаркий полдень под Бобруйском,Взрывы складов и пожарищ тлен.Закипающее торжество котла!На дыбках и впереверть немецкие машины.По шоссе катилась, ехала и шлаНаша победившая лавина.Хруст крестов железных под ногами,Треск противогазов под колёсами,Туши восьмитонок под мостами,Целенькие пушки под откосами,Битюги, потерянно бродящие стадами,«Фердинандов» обожжённых розовый металл{70},Из штабных автобусов сверкание зеркал,Фотоаппараты, рации и лампы,Пламя по асфальту от разбитых ампул,Ящиками порох, бочками бензин,Шпроты вод норвежских и бенедиктин.А навстречу, без охраны, бесконечной вереницейТысячами шли усталые враги,У переднего записка: «Посылаю фрицев.Кто там будет ближе – в плен им помоги».Обессилевши, ложились у дороги и вставали,И, поддерживая раненых, опять брели.Их не трогали. Из них шофёров выкликалиИ сажали за трофейные рули.Но когда под иззелена-серымДознавались братца-землячка, –Прыгали, соскучась,Окружали, скучась,Матерились, билиИли,Взглядом допросясь у офицераДозволяюще-небрежного кивка,Отведя в сторонку, там решали участьОблачком дымка.Робкой группкой, помню, шло вас до десятка,Я катил своих машин шестёркой,Спрыгнул на ходу и, развевая плащ-палаткой,Опустился перед вами с горки.Руки на-грудь, замер изваяньем:«Русские? – «Так точно». – «Власовцы?» – Молчанье.Вдруг поняв, что я принёс не злое,Сдвинулись ко мне с доверчивым теплом,Словно лоб мой не таврён эмалевой звездою,Ваша грудь – серебряным орлом.Оглядясь – не слушает услужливое ухо? –Я не больно вольно княжествую сам, –Гневно, повелительно и глухоЯ сказал, переклоняясь к вам:«Ну, куда, куда вы, остолопы?И зачем же – из Европы?!Да мундиры сбросили хотя бы!Рас-сыпайсь по деревням! Лепись по бабам!..»Онемели. Почесали в затылях.Потоптались. Скрылись в зеленях.И хотел бы верить, что с моей рукиКто-нибудь да вышел в приймаки.На шоссе взбежав, я сел, поехал дальше.Солнце било мне в стекло кабины.Потаённые я открывал в себе глубины,О которых не догадывался раньше.

…Вашей жизни, ваших мыслей следЯ искал в берлинских передачах{71}И страницы власовских газетПерелистывая наудачу –Подымал на поле боя и искал чего-то,Что за фронтом и за далью скрылось от меня.И – бросал. Бездарная работа,Шиворот-навыворот советская стряпня:То артист заезжий выступал паяцем,Тужились смешить поэмкой «Марксиада»Со страниц листка, –Но от этого всего хотелось не смеяться:Душу опустелую рвала досадаИ тоска.Зренья одноцветного, мертвенности рукиЯ узнал разгадку много позже:Всё это писали, оскоромясь, те же, тожеШколы сталинской политруки.Утолить мою раздвоенность и жаждуМог бы кто-то, на тропу мою война его закинь,Но – не шёл. Лишь подразнить однаждыС власовцем таким свела меня латынь.Хоть латынь из моды вышла ныне(Да была ль ей мода в вотчине монголов?) –Я люблю мужскую собранность латыни,Фраз чекан и грозный звон глаголов.Я люблю, когда из-под забралаМне латынью посвящённый просверкнёт.В польскую деревню на закате алом,Выбив русских, мы вошли. На полотне ворот,Четырьмя изломами черты четыре выгнув,Кто-то мелом начертил врага эмблемуИ, пониже, круглым почерком: «Hoc signoVincemus!»[6]Кто ты, враг неведомый? Ты с Дона? Или с Клязьмы?И давно ли на чужбине? и собой каков?И кому писал ты? РазвеУчат Тита Ливия в гимназиях большевиков?{72}И ещё – что ослепило вас, что знак паучийВы могли принять за русскую звезду?И – когда нас, русских, жизнь научитНе бедой выклинивать беду?

Для поляков клеили Осубкины[7] воззванья…Шли эР-эСы[8] в пыльном розовом тумане…Реактивный век катился по деревне…Я стоял перед девизом древнимКак карфагенянин{73}.

Глава шестая. Ванька