аванс, выезжайте в свет: по еврейским городам и местечкам, — вас там все знают, — и дай бог счастья!..
И действительно. Получив у них деньги, я тут же облачился в царские одежды. Ты бы меня, наверное, не узнала. Портфель я купил себе большой. Насовали мне в него книжек и бумаг — целый транспорт, и я пустился в свет!
Прежде всего отправился в Бессарабию — счастливый уголок! Там, говорят, можно дела делать — штрафовать и штрафовать! И должно же так случиться, что как раз на эти дни пришлась годовщина смерти отца. Я остановился от поезда до поезда в каком–то захолустном местечке, черт бы его взял! Я и не знал, что местечко это славится своими озорниками, нахалами, доносчиками и ябедниками. Сгореть бы ему до того, как я его узнал! Но уж если суждено несчастье, — так именно в этом местечке надо было мне остановиться и попасть в такое болото, господи, спаси и помилуй! Чуяло мое сердце, что добром это не кончится. Но когда нужно прочесть поминальную молитву, так ведь от этого не откажешься!
Пошел я в синагогу и попал как раз к вечерней молитве. Когда помолились, подходит ко мне служка и спрашивает:
— Годовщина?
— Годовщина! — отвечаю.
— Откуда будете?
— С белого света, — говорю.
— Как ваше имя?
— Менахем–Мендл.
— Привет вам! — говорит он и здоровается со мной, а за ним и все молящиеся.
Окружили меня со всех сторон и начали выспрашивать: кто я такой, и откуда, и чем занимаюсь?
— Я — агент! — говорю.
— По каким делам? — спрашивают. — По машинам?
— Нет, — отвечаю. — Я агент–инквизитор от «Эквитебеля».
— Это что еще за напасть? — спрашивают они.
— Я обеспечиваю людей после смерти.
И объясняю им, что это значит и как штрафуют людей от смерти. А те стоят с раскрытыми ртами, как если бы им рассказывали, что на небе — ярмарка.
Среди них я заметил двоих людишек: один из них высокий, тощий, весь какой–то изогнутый, и нос у него тоже изогнутый и лоснящийся. И манера у этого человечка во время разговора выдергивать по одному волосы из бородки. Второй невысокого роста, коренастный, черный, как цыган, с одним глазом — вороватым и все время глядящим куда–то в сторону. И как бы серьезно он ни говорил, все кажется, что он ухмыляется. Эти двое, видимо, хорошо раскумекали, что значит штрафовать людей от смерти: они как–то странно все время переглядывались и пробормотали один другому: «Будет дело!»
Я сразу же сообразил, что этих двух нельзя равнять с остальными: они понимают дело и с ними можно столковаться.
И действительно, как только я вышел из синагоги, они пошли следом и обратились ко мне:
— Куда вы так спешите, реб Менахем–Мендл? Погодите минуточку, мы хотим у вас кое–что спросить. Вы собираетесь у нас, в этой дыре, дело делать?
— А почему бы и нет? — спрашиваю.
— С нашими евреями? — говорит долговязый с изогнутым носом.
А тот, с глазком, подхватил:
— С евреями хорошо кугель кушать!
— Что же прикажете делать? — говорю я.
— Дело надо делать с помещиками!
— Дай им бог здоровья! — подхватил одноглазый.
Идем мы таким образом и разговариваем. А когда говорят, — можно и договориться. Оказывается, что у них сокровище — барин, молдаванин, богатый хозяин, который дает им подзаработать. Вот они и думают, что его можно было бы заштрафовать на кругленькую сумму…
— Ну что ж! С удовольствием! А ну–ка, возьмитесь за это дело, и давайте поработаем вместе… Я не жадный…
И решено было, что завтра утром в синагоге они передадут мне ответ их барина молдаванина. Они только просили все сохранить в тайне, не проговориться в заезжем доме, что мы виделись и затеяли вместе дело.
Как только рассвело, я поторопился в синагогу. Помолился, а моих типов нет. Подождал, покуда помолилась новая партия прихожан, — нету моих людей. Почему я, дурень, не спросил, как их звать, где они живут? Подойти к служке и спросить, — боюсь, ведь я же дал слово все сохранить в тайне. И только, когда все помолились, они пожаловали. Увидал я их, и сердце у меня екнуло от радости. Однако подойти к ним и спросить, как обстоит дело, — воздержался. Это неудобно. Помолившись наспех, они пошли. Я за ними.
— Ну? — спрашиваю.
А они мне:
— Помалкивайте. Не говорите на улице. Вы не знаете нашего города, сгореть бы ему! Вы идите лучше следом за нами к нам домой. Там сделаем дело, а кстати, и закусим…
Так говорит долговязый, что с изогнутым носом, делает какой–то знак одноглазому, и тот исчезает. А мы вдвоем идем какими–то мрачными закоулками, он впереди, а я за ним. Наконец господь помог, и мы благополучно прибыли.
Вошли мы в темную, закопченную избушку со множеством мух на стенах и на потолке, с размалеванным «востоком»,[57] с красной скатертью на столе, с лампой, обвешанной поблекшими бумажными цветами… Возле печи стояла маленькая женщина–замухрышка с бледным перепуганным лицом. Женщина испуганно поглядела на мужа, а тот, проходя мимо, бросил: «Кушать!» — и в одно мгновение на столе появилась другая скатерть, булка, водка и закуска. Прошло немного времени, и вошел одноглазый, а следом за ним вкатился человечище пудов двенадцать весом, с большим синим носом, с огромными волосатыми ручищами и парой странных ног, сверху довольно толстых, а книзу все тоньше и тоньше. Нелегко им, должно быть, таскать такую тушу.
Это и был тот самый барин молдаванин. Увидав на столе бутылку водки, он жирным голосом выдавил из жирного брюха:
— Оце добре дiло!
Выпив по рюмочке (барин выпил две), оба типа заговорили с ним насчет пшеницы и ржи, а между делом одноглазый шепнул мне на ухо:
— Набит деньгами, как мешок! У него чуть ли не тысяча