Он расспрашивал меня о жизни в Испании, о том, как я попал сюда. Я отвечал как мог, стараясь, впрочем, не разрушать легенду о том, что я сын бога. Во мне теплилась надежда со временем занять при дворе место достаточно высокое, чтоб меня отправили к побережью в качестве знатока обычаев белого человека. В том, что на континент постоянно будут прибывать новые дети богов, Мотекусома не сомневался.
Так прошло несколько месяцев. Я очень неплохо освоил язык и передвигался по дворцу под присмотром стражи, строго следившей, чтоб ко мне в руки не попало какое-нибудь оружие.
Однажды ночью меня скрутили сонного, приволокли в этот храм и бросили в маленьком дворе под открытым небом. Кормили неплохо и обращались вполне сносно, но на все просьбы отправить меня к правителю или хотя бы сказать ему о моем положении отвечали отказом. Каждый день меня заставляли мыться в большой нефритовой бочке. Несколько раз приходили жрецы и пытались вести со мной какие-то беседы. Язык я тогда понимал уже сносно и уловил, что предназначен для какого-то важного дела. Тогда я и представить не мог, для какого именно, а когда узнал — похолодел. Оказывается, принести меня в жертву захотел сам Мотекусома, причем решил он это, видимо, чуть не сразу, как меня увидел. Проклятый лицемер!
Вилья стукнул кулаком по открытой ладони и продолжил:
— Признаться, я был близок к отчаянью. Одно дело, когда тебя хотят умертвить три-четыре жреца, отродясь не державших в руках ничего опаснее жертвенного ножа и не знавших, что такое сопротивление жертвы. Тут можно побороться. Совсем другое — монарх, которого всегда окружают стража и тучи прихлебателей. Толпы слуг в момент растерзают любого, кого заподозрят в намерении причинить вред их правителю. Я попробовал вырваться, но меня связали и влили в рот какой-то отвар, который подавил волю, но, к сожалению, не отключил разум. До утра я пролежал на соломенной подстилке, глядя на звезды и размышляя о своей жизни, о том, что сделал и что не сделал, о том, кого напрасно убил и кого зря оставил в живых, о близких, о жене и сыне.
Повинуясь внезапному порыву, Ромка присел на скамейку рядом с отцом. Старший Вилья обнял его за плечи.
— Это была одна из самых трудных и честных ночей. Но вот наступило утро. Меня, еще не совсем пришедшего в себя, подняли на ноги и повели наверх. Сто четырнадцать ступеней, — усмехнулся он. — С меня сорвали остатки одежды, привязали пеньковыми веревками к алтарю под идолом Уицилопочтли и оставили одного. Вы уже, наверное, заметили, что правители Мешико предпочитают, чтобы люди держались от них подальше, а если приближались, то не баловали бы вниманием. Они запрещают подданным смотреть на себя, находиться в обеденном зале и опочивальне, мало разговаривают, предпочитая отдавать распоряжения жестами. Я почувствовал, что судьба дает мне шанс, но и предполагать не мог, что дело обернется так удачно. Еще несколько дней назад я нашел обсидиановую бусину, разбил ее и получил осколок с невероятно острым краем. Спрятав его меж пальцами, я стал дожидаться подходящего часа, и вот этот час настал. Чуть не вывернув запястье из сустава, я умудрился подпилить веревку так, чтобы ее можно было оторвать в любой момент, и стал ждать. Минут через десять пришел Мотекусома. Он был один. Если у него и были провожатые, то они остались за дверью и не пытались заглянуть в алтарную комнату. Из-под перьев на шапочке повелитель долго разглядывал меня, потом начал ходить кругами, что-то напевая под нос, остановился и занес над моей грудью нож. Медлить было нельзя. Разорвав последние волоски, удерживающие руку, я стукнул его в солнечное сплетение, вложив в удар всю силу, какую смог собрать в своем усталом теле. Правитель отлетел к стене. Быстро перерезав оставшиеся веревки, я встал. К тому времени он смог вдохнуть, поднялся на ноги и бросился на меня. Мотекусома был крепким мужчиной, но драться совсем не умел, — снова усмехнулся дон Вилья. — Через минуту его шейные позвонки хрустнули, возвестив о том, что законный правитель Мешико отправился в мир иной. Мотекусома был худощавее меня и немного выше, но слегка сутулился. Голос его тоже был чем-то похож на мой, и я не побоялся предстать перед двором Мешико в новой роли, до пят закутанный в заляпанную кровью накидку и со спускающимися на лицо перьями. Руки я специально не стал мыть, чтоб слой крови скрыл разницу в цвете кожи, не такую, впрочем, и заметную.
— А что же случилось с телом Мотекусомы? — спросил Ромка.
— Оно было разделано по всем правилам жреческого искусства. Сердце отправилось в жаровню, руки и ноги — в трапезную, голова угодила на кол, а туловище — на съеденье храмовым зверям. И не смотри на меня так, сын. Он бы меня не пощадил. Никому из туземцев и в голову прийти не могло, что кто-то отважится убить их правителя и занять его место. Первое время пришлось трудновато, надо было все время следить за тем, чтоб походка и жесты были похожи на движения прежнего правителя, я неплохо изучил их за две недели бесед с ним. Постепенно я втянулся.
— И никто не заметил подлога? — удивился Ромка.
— Индейцы верят в своего правителя как в бога, а разве кто-то может убить бога и занять его место? Ну, убить если и может, то стать богом… Это просто не укладывается в их картину мира. Нет, сомневающиеся, конечно, находились, но, — он тяжко вздохнул, — их жизненный путь очень скоро заканчивался на жертвенном камне.
— То есть теперь благородный испанский дон — полноправный правитель империи Мешико? — подвел общую черту Кортес, и глаза его вспыхнули нездоровым блеском.
— Нет, — усмехнулся дон Вилья. — Мешико по-прежнему правит законный государь Мотекусома Второй.
— И вы не хотите разрушить инкогнито? Ну что ж, это я понимаю и принимаю. А теперь, думаю, нам стоит немедля отправиться во дворец, пригласить королевского нотариуса и составить договор о вассальной зависимости всех земель империи Мешико от великого сеньора Испании Карла Пятого. — С этими словами Кортес поднялся на ноги.
Дон Вилья-старший остался сидеть, не стал вставать и Ромка.
— Я думаю, что это несколько преждевременно, — сказал Лже-Мотекусома.
— В каком смысле? — отказался понимать его Кортес.
— Любезный дон Эрнан, — мягко и вкрадчиво начал Мотекусома. — Все время, пока ваша экспедиция добиралась до моей, — это слово он произнес с нажимом, — столицы, я думал, что делать. Пускать или не пускать? Приказать убить на дальних подступах? Мне было трудно переступить через то, что вы все-таки мои братья по крови, соплеменники. Наверное, вы заметили мои терзания?
Кортес молча кивнул.
— Моя нерешительность привела к тому, что вы пришли сами. Терзался я и еще одним вопросом. Открываться или не открываться? Не знаю, зачем я это сделал. Ведь я прекрасно понимал, что когда вы обнаружите, кто занимает трон, обязательно предложите, просто потребуете от меня, чтоб эти земли были присоединены к владениям испанской короны.