– Не подумайте, я не хочу иметь ничего общего со своими злобными и дикими предками. Я хочу быть частью прогрессивного человечества, исполнять свой долг, служить своей Родине, помогать тем, кто нуждается в помощи, быть честным и смелым. Я использую для этого все, что у меня есть, и буду действовать без жалости к себе. Но я все-таки не насекомое и не удивительное скопление клеток, а человек.
Дени Исмаилович молчал, я сорвал травинку и принялся завязывать ее в узелок.
– Большинство людей здесь вообще никогда не пройдут метаморфозы.
Дени Исмаилович сказал:
– А ты знаешь, как звучала эта цитата в исходном виде?
– Нет, – сказал я.
Дени Исмаилович закрыл глаза, веки его едва заметно подрагивали, и я понял, что он читает. Может быть, в его мозге тоже есть нечто такое, чего там быть не должно.
Когда он открыл глаза, я спросил его:
– И вы прочитали книгу?
– Нашел в ней нужное место.
Дени Исмаилович улыбнулся и неторопливо (а это для него нехарактерно) проговорил:
– Есть величие в этом воззрении, по которому жизнь с ее различными проявлениями Творец первоначально вдохнул в одну или ограниченное число форм; и между тем как наша планета продолжает вращаться согласно неизменным законам тяготения, из такого простого начала возникло и продолжает возникать бесконечное число самых прекрасных и самых изумительных форм.
И все вдруг обрело совершенно противоположный смысл.
Дени Исмаилович, может быть, опасался нас и понимал не слишком-то хорошо, но он старался. А это так много! И это трогает меня до глубины души!
Если так подумать, я лично знаю только двоих экспатов, и оба они – хорошие люди. И оба стараются нас понять.
Может быть, в Космосе вовсе не так негостеприимно и страшно, как нам всегда говорят?
Ответа у меня пока что нет, но скоро я его найду.
А сейчас я смотрю на город внизу, на бескрайнее и удивительное небо, затянутое мутной, слепой поволокой, наступившей после заката. Теперь небо не красное, оно успокоилось и гаснет. Черными и фиолетовыми кажутся травы, все быстрее и быстрее темнеют камни, но свет еще не ушел окончательно.
Вот кто-то мелькнул вдали! Может, это мышка или ежик! Наверное, мышка.
Я думаю, как там Николай Убийца. Хотя мы, конечно, оставили ему достаточно еды и попросили Эдуарда Андреевича за ним приглядеть, что-то мне подсказывает, что у Эдуарда Андреевича полно более важной работы, чем наш бедный еж.
А вообще я пишу все это потому, что природа оказала на меня благотворное влияние. Я ощущаю некую связь со всем что вижу. Наверняка об этом писали поэты, философы и даже ученые.
Но мне двенадцать, и я открываю это чувство впервые.
На мой взгляд, оно очень человечное. Созерцание делает нас частью мира, в котором мы живем, а быть частью целого – это то, о чем я всегда мечтал.
Надеюсь, когда-нибудь все люди, которые только существуют во Вселенной, смогут почувствовать то, что сейчас чувствую я. Для того чтобы все в мире могли это ощутить хотя бы в один единственный момент, нигде и никому не должно быть больно, голодно или страшно.
Может быть, это невозможно, но теперь я еще больше хочу ради этого постараться.
Запись 181: Идиот
Как только я мог не заметить! Как мог не догадаться! Как мог не подумать об этом ни единого раза!
Как я мог быть настолько наивным? Почему ничего не сделал? А сейчас уже поздно!
Я кое-что узнал, но теперь не могу сказать всего, ведь я еще не принял решение. Оно довольно важное, поэтому ничего говорить прямо нельзя.
Конечно, это мое решение может быть не совсем правильным. Как поступить? Разве меня не учили, что лучше проявлять доброту и снисхождение к хорошим людям, которые никому не навредят.
Или я неправ? Я не знаю. Я должен поступить самым правильным образом и сделать выбор. Может, если я напишу обо всем с самого начала (обозначать нечто конкретное я не стану, кое-что не должно быть названо), верное решение придет ко мне само. Я слышал, что так часто случается у ученых.
Мне нужно озарение.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Я хочу сделать все для моей Родины, обеспечить ее безопасность, но в то же время люди, которые меня окружают, хорошие люди – это и есть те, кого я должен защищать.
Нет, прямо не напишу.
Как я мог не заметить? Как мог быть таким наивным! И что мне теперь делать? Где взять смелость решить все самому?
Хорошо, надо собраться и рассказать то, что я могу рассказать. Все началось с того, как все в тех же синих сумерках мы с Ванечкой сидели у кастрюли с замаринованным шашлыком. На нас легла почетная обязанность насадить куски мяса на шампуры. Я чувствовал большую ответственность перед всеми присутствовавшими, но в то же время и большую гордость.
Ванечка, как мне кажется, серьезности нашей миссии не понимал и по большей части развлекался.
– А ты хочешь съесть это мясо? – спросил меня Ванечка.
– Да, – сказал я. – Я уже голодный.
– Прямо сырым?
– Это теперь кажется довольно привычным.
– А почему вам нельзя приготовленное мясо?
– Не знаю точно, что-то, связанное со структурой белков.
– А от приготовленной еды тебя стошнит?
– Не порть мне аппетит.
– Это мне просто все интересно. А мой папа ест еду.
– Да, – сказал я. – Боря тоже скоро сможет есть нормальную еду.
Ванечка вздохнул:
– Ой, ты бедненький Арлен. Ты ведь все переживаешь, что не умеешь ничего.
– Я не переживаю.
– А вот ты и переживаешь, я знаю. Я все вижу.
Я согласился с ним, главным образом потому, что Ванечка очень упрямый. А он вдруг сказал:
– Очень я стал к тебе привязан и к другим. Я ко всем привязался. Как ручной.
– А ты не ручной? – спросил я.
– Я дикий. У-у-у-у.
– Я знаю. Я видел нечто вроде сна о тебе.
– А ты не спрашивал никогда, почему я так с Володей смог.
Что же я мог сказать ему? Что не уверен, будто это сделал Ванечка? Что у Ванечки неоткуда взяться таким странным умениями, с его-то холодным лбом и глупой головой?
Но я не хотел его обижать. Ванечка искренне верил в то, что он нам помог, в то, что хоть в малой степени излечил нашу рану. Я всегда за честность обеими руками, честность, я считаю, лучшая политика. Но в этом случае мне показалось, что промолчать будет вернее.
– Нет, – сказал Ванечка. – Не веришь.
Ситуацию Ванечка прокомментировал очень точно, как это с ним часто случалось.
Я сказал:
– Ты же знаешь, я скептик.
– А я не помню, кто скептик. Кто такой?
– Тот, кто вечно во всем сомневается. Вообще-то, чтобы объяснить, что такое скептик по-настоящему, следует начать с Декарта…
– Нет, – сказал Ванечка, и я замолчал.
– Ты прав, я вряд ли объясню хорошо.
– Алеша все время такое говорит, не хочу слушать. Ты не такой умный, как мой брат. Но в другом всяком ты все-таки хороший.
– Спасибо, Ванечка.
Он насаживал на шампур розовые куски мяса, действовал очень сосредоточенно, чуть прикусил кончик языка, часто моргал. Вид у Ванечки стал очень хищный, в сумерках его лицо казалось бледнее обычного, и абсолютно ясно становилось видно, каким красивым Ванечка был от природы. Я вдруг подумал о заколдованных принцах. Кто-то чудесный и одновременно чудовищный, или, например, рухнувший дворец, который прежде представлял собой произведение архитектурного искусства.
Я подумал: наверное, Ванечка такой из-за родовой травмы. Может быть, его мозг повредился вот так, случайно и быстро, а должен он был быть совсем здоровым мальчиком, красивым и умным. Это, конечно, очень грустно, но в то же время я остро ощутил и другое: Ванечка очень даже на своем месте здесь, у кромки леса. А еще больше на своем месте он будет в темном лесу.
В Ванечке почудилось мне нечто такое, что я видел во сне (полусне) о нем, когда он ходил по скользкой ветке и высматривал девочку в желтой шапке.
Нечто такое первобытное, совсем звериное, глупое, но в то же время очень могущественное. Я ощутил тревогу, не страх, нет, а беспокойство, волнение. Картинка будто на секунду раздвоилась. С одной стороны, рядом был мой замечательный, добрый друг. Немного странный, конечно, но очень душевный. С другой стороны, мальчик с ловкими руками и острыми зубами легко нанизывал на острый шампур мясо, кусок за куском. В этом мальчике просвечивало нечто нездешнее. И глядя на него в тот момент, я подумал, что такой мальчик мог бы дать нам увидеться с Володей.