Миссис Хэтч отказалась оставаться в Чалисгоне, если Робина не отошлют прочь, так что Пиру запряг телегу и отвез его в джунгли, вверх по течению ручья. Они будут оставаться там, пока не прекратится зараза и не закончится битва — или пока трое оставшихся в деревне не будут мертвы. Родни подумал, что в это время Робин, скорей всего, спит. В джунглях ему будет одиноко; разве что Пиру отвлечет его, подражая голосам птиц и выстругивая из щепок животных. Если понадобится, Пиру и сам сможет доставить его в Гондвару.
Его сын был в безопасности, насколько это вообще было возможно. Другие дети оставались в деревне, играть и умирать. И сейчас в проулке между домами были видны крохотные, искаженные расстоянием фигурки. Он знал, что это два мальчика веточками чертят в пыли каракули. До него доносились их пронзительные крики. На камне у ручья девочка стирала одежду, ритмически раскачиваясь в такт ударам валька.
Чуть выше на дома наступала молодая поросль, и следы вырубки показывали, что когда-то эта земля была возделана. Тонкая линия разрушенного оросительного канала, выделявшаяся особенно густым подростом, шла по склону, повторяя все его изгибы. В джунглях еще встречались фундаменты домов, кое-где были разбросаны отесанные камни, попадались и квадратные, выложенные плиткой ямы. Ниже по ручью картина была точной такой же. Княжество пришло в упадок, и некогда процветавший город превратился в добычу змей и других ползучих тварей, и был отдан на произвол муссонных дождей.
Превратился? Чалисгон ни во что не превращался; он был предан, как была предана вся Индия, людьми, у которых хватало власти, но не хватало любви. И никакой разницы, была ли их кожа белой или смуглой, потому что Индия была бесконечно многообразна. Чужеземцами в ней были те, кто не берег прошлого и не пестовал будущего; и прежде всего те, кто не любил. И чем больше мог сделать человек, тем обширнее должна была быть сеть его заботы. В этой крохотной деревушке люди сражались с болезнями, засухой и солнцем. У них не было ни времени, ни возможности узнать, что происходит за пределами деревни, а тем более — полюбить или возненавидеть. Они становились чужеземцами, пройдя десять миль. Но и ему, и другим англичанам больше не было нужды оставаться чужеземцами. Задача была проста: полюбить, как отец любит сына, сын — отца, влюбленный — свою любимую, а священник — свою паству. Здесь годилась любая разновидность любви, и любые изъяны в ней были бы прощены. Здесь, где тень одного смуглого человека оскверняла другого, гордость англичан своим расовым превосходством не значила ровно ничего. Индия принимала ее, как принимала ненасытный голод тигра или безжалостное великолепие Моголов.
Терпение Индии было бесконечно, и в ней совсем не было злобы. Сколько весить бременам власти, определял тот, кто возлагал их на себя. Без любви они были легче павлиньего перышка, поэтому не любить было проще. Прислонившись к дереву в предгорьях Синдхии, он думал о том, что тем, в чьих жилах течет английская кровь, выпал шанс, какой бывает раз в тысячу лет. После слепого эгоизма двух столетий пришло время, когда они либо погубят себя своей властью, либо превратятся в гениев понимания, творцов нового мира любовного служения.
Именно мощный ток такой любви, таившийся в миссис Хэтч, англичанке из англичанок, сейчас придавал деревне силы. Она орала на них и раздавала затрещины, потому что привыкла орать на мужа и давать затрещины своим детям. Она называла их «черномазыми», потому что не знала другого слова, и кричала на них по-английски, потому что еле говорила на хинди, и верила, что английский и так всем понятен, надо только кричать погромче. Все в Чалисгоне понимали это без всяких объяснений; и понимали, что миссис Хэтч любит жизнь и все живое. Ее манера выражаться для них была не более чем еще одним языком из трех сотен языков, на которых говорят в Индии; языком, не более грубым или странным, чем булькающая речь и рубленые жесты пуштунского торговца лошадьми, двенадцать лет назад побывавшего в деревне. Миссис Хэтч господствовала над ними не благодаря расе и крови, а благодаря силе своего бурного темперамента, и они все подчинялись ей — включая Кэролайн.
Проснувшись утром после катастрофы со шкафом, он некоторое время лежал в постели, посмеиваясь про себя. Потом он вспомнил о миссис Хэтч и стал готовиться к тяжелому разговору, неизбежному, когда она узнает, что они остаются в Чалисгоне. Он ожидал, что ее лицо будет искажено страхом — страхом перед холерой, если она останется, страхом перед Пиру и путешествием в одиночку, если уедет. Она пронзительно раскричится в гневе на то, что ее принуждают принимать такое решение — будто она мало перенесла! И всё ради шайки каких-то язычников! Он медленно оделся и неохотно отправился ее разыскивать.
Когда разговор завершился, ему пришлось добавить к вновь обретенному умению сострадать изрядную дозу смирения. Он увидел, как мало разбирается в людях, и даже слегка расстроился. Может, если бы Кэролайн оставалась самой собой, миссис Хэтч повела бы себя по-другому. Но Кэролайн была там, когда он отважился заговорить в миссис Хэтч. С умиротворенным лицом, бледная как смерть и совсем обессиленная, она только что не произносила вслух: «У меня была одна цель — спасти рассудок этого мужчины. Случайно мне это удалось. Теперь я расстратила все силы и готова умереть». Увидев ее на дворе, миссис Хэтч воспламенилась и превратилась в земное воплощение Гнева Господня. Она прорычала, что пальцем не пошевелит, пока Робин не будет в безопасности в джунглях, и орала на Пиру до тех пор, пока буйволы не оказались в ярме, запасы еды не были погружены на телегу, а телега не скрылась из виду. Потом она собралась с духом и всей своей мощью обрушилась на тоскливое смирение деревни.
И когда весь Чалисгон засуетился и ожил под ее влиянием, Родни словно увидел ее в первый раз. Она была немолода; здесь негде было раздобыть хны, и в ее каштановых волосах явственно проступила седина. Тучная нескладная простолюдинка, у которой на грубой коже лица уже показались красные прожилки от пьянства. Она не умела ни читать, ни писать на родном языке. После всего, что ей пришлось пережить, она скорбела вслух только о гибели любимого фарфорового чайничка. Теперь он понимал, что это не бесчувственность, а уродливое мужество лондонских трущоб; что причина — не в нехватке воображения, а в мудрости угнетаемых, которые сражаются только тогда, когда могут на что-то рассчитывать, и не позволяют себе тратить свои слабые силы на сопротивление миру, который ломает тех, кого не может согнуть.
Так что теперь все ходили в подчинении у Амелии Хэтч. На него она навалила столько работы, что у него не было времени беспокоиться о Кэролайн. Шесть дней он работал до полного изнеможения, потом проваливался в сон, а когда просыпался, его снова ожидала работа. Когда он отвлекался от того, что делал, то думал только о предстоящей работе или работе, сделанной недостаточно хорошо, чтобы удовлетворить миссис Хэтч.