Читать интересную книгу Момент - Дуглас Кеннеди

Разумеется, Кэндис, будучи более чем проницательной девушкой (и к тому же лете пятнадцати пребывающей в постоянных контрах с матерью), довольно быстро догадалась о мнимом браке своих родителей. Летом, перед началом учебы в колледже, я купил ей трансатлантический авиабилет, проездной Интеррейл, вручил две тысячи долларов и отправил на месяц в Европу. Я получил от нее электронное письмо с греческого острова Спецес; она писала, что прочла мои мемуары путешественника. «…И хотя я, конечно, польщена тем, как ты написал обо мне, до меня вдруг дошло, что на самом деле эта книга о том, как жить со своим одиночеством в этом мире… а ведь все мы, по сути, одиноки. Но я очень хочу, чтобы ты всегда помнил, что у тебя есть я, так же как я всегда напоминаю себе о том, что у меня есть ты».

Я прослезился, прочитав ее письмо. Растрогало меня и письмо отца, в котором он сообщал, что его новая подружка прочитала мои мемуары «и ей понравилось, как интересно и в то же время с нежностью ты пишешь о своем старике… хотя откуда мне знать, черт возьми? Да, кажется, я погорячился в своем прошлом письме. Ну, ничего не поделаешь, такой уж я упертый. Что я могу сказать, сын? Ты знаешь, я никогда неумел выражать свои чувства. Так что не жди, что я сейчас распущу сопли. Холли — это моя подружка — считает, что ты можешь писать, но при этом чересчур умничаешь… хотя тоже мне, мадам Кюри…»

Я не сдержал улыбки, читая эти строки. Отец, который за всю жизнь ни разу не попросил прощения и не похвалил меня, сейчас наверстывал упущенное, пусть и в таком неуклюжем стиле. Хотя наше общение в то время было формальным — телефонный звонок раз в месяц, раз в год встреча в богадельне в пустыне Аризона, куда отец подался после того, как бесславно завершилась профессиональная карьера в Нью-Йорке, — его смерть в 2009 году стала для меня таким потрясением, что по пути домой с его похорон я вдруг сделал крюк и незаметно для себя оказался в каком-то отеле в пригороде Эджкомба в Мэне.

И так началась череда событий, которая привела меня к тому, что я купил этот коттедж, разрушил свой брак, впал в меланхолию, не сознаваясь в этом до тех пор, пока в последний момент не остановил себя от фатального столкновения с огромным деревом на лыжном спуске с холма в далеком Квебеке. И когда я вернулся из Канады — пришибленный и физически, и психологически, но втайне счастливый, что живой, — меня поджидала посылка из Берлина. Посылка с ее именем в правом верхнем углу и ее адресом в Пренцлауэр-Берге. Я не мог заставить себя вскрыть ее, но адрес в Пренцлауэр-Берге манил меня, разжигая желание узнать все о жизни Петры за те двадцать шесть лет, что прошли с той ночи в Берлине. Хотя что лукавить — желание прикоснуться к ее жизни никогда не покидало меня. Почему я не исполнил его? Почему так и не вернулся в Берлин за все эти годы? Наверное, потому, что познал величайшее счастье с Петрой, и, когда его у меня отобрали, когда я узнал о ее предательстве и ответил на это сознательным разрушением всего, что было (и своей жизни тоже), мне была невыносима мысль о том, чтобы снова увидеть те места… не говоря уже о том, чтобы увидеть женщину, с которой я хотел связать свою жизнь.

Каждый раз, когда боль возвращалась, я пытался убедить себя в том, что все это было безрассудством молодости, опьянением страстью, сумасшествием, которое не могло длиться долго. Я напоминал себе, что эта женщина жила двойной жизнью, а значит, взаимное доверие в будущем было бы невозможно.

Все это, наверное, должно было заглушить боль. Тогда почему сегодня я почувствовал непреодолимое желание взять в руки берлинскую рукопись и впервые за десять лет перечитать ее?

Да потому что на столе лежала эта посылка из Германии. Потому что на ней стояли ее имя и ее адрес. Потому что…

Я посмотрел на часы. Было уже глубоко за полночь. Я читал почти шесть часов. Лунный свет окрашивал залив. Я прошел на кухню, налил себе немного виски, открыл дверь на террасу, подставил лицо порывистому северному ветру и, глотнув скотча, сказал себе: нет смысла продолжать эту пытку — ты должен открыть коробку.

Я так и сделал. Внутри оказались две большие тетради, похожие на школьные. Коричневые картонные обложки, пружинный переплет, дешевая бумага в линейку. На каждой обложке чернилами была выведена цифра, означающая последовательность записей, и стояли инициалы автора: П. Д. Я открыл первую тетрадь и пролистал страницы, исписанные ее витиеватым почерком. Записи не были датированы, зато конец каждой был отмечен звездочкой. На многих страницах остались серые разводы от пепла, упавшего с сигареты. Попадались и круглые отметины от донышка стакана, которым, видимо, придерживали открытые страницы. Все это были такие личные, даже интимные детали, что мне оставалось лишь гадать, зачем она прислала мне свои дневники спустя столько лет.

Пока не открыл вторую тетрадь. В нее был вложен лист белой бумаги с наклеенной вырезкой из газеты и коротким письмом. Женское лицо занимало половину газетной вырезки. Вглядевшись в него, я догадался, что женщине далеко за шестьдесят, судя по седине в волосах, одутловатости лица, глубоким морщинам, которые лишь усиливала зернистость печатного снимка. Это было лицо женщины, мне совершенно незнакомой.

Но тут мой взгляд переместился выше, и я прочитал имя. Тут до меня дошло, что передо мной недавняя фотография Петры.

Ниже шел короткий подзаголовок:

Petra Dussmann Stirbt am 2 Januar in Berlin.

Петра Дуссманн скончалась 2 января в Берлине.

Извещение о ее смерти.

Я быстро пробежал глазами скупой некролог на немецком языке:

«…дочь покойных Мартина и Фриды Дуссманн из Халле. Мать Йоханнеса Дуссманна. Работала переводчиком Deutsche Welle[106] в Берлине. Скончалась в госпитале Шарите в Берлине после продолжительной борьбы с раком. Похороны в крематории Фридрихсхайна 5 января в 10.30 утра».

И под газетной вырезкой — несколько строчек, написанных по-немецки:

«Мама хотела, чтобы это было у вас».

А ниже — после домашнего адреса, электронной почты и телефонного номера — стояла подпись: Йоханнес Дуссманн.

Я медленно опустился на стул. Вы никогда не замечали, как внезапно затихает мир, когда на вас обрушивается страшная новость? Как будто шок заглушает все окружающие звуки и заставляет услышать глубокую пустоту, с которой начинается неизбывное горе.

Только в моем случае это горе началось двадцать шесть лет назад.

И вот теперь…

Три слова стучали у меня в голове:

Петра. Meine Petra[107].

Я сидел неподвижно… не знаю, как долго, потому что время для меня остановилось.

Петра. Meine Petra.

Этого не может быть.

Но это было. В черно-белой фотографии из газеты. И в чернильных завитках слов, теснившихся на бледно разлинованных страницах школьных тетрадей, что лежали передо мной.

Мама хотела, чтобы это было у вас.

Потому что хотела, чтобы я это прочел. Сейчас.

Часть четвертая

Тетрадь первая

ГУБНАЯ ПОМАДА. Это было первое, что она мне вручила при знакомстве. Она представилась как фрау Людвиг и сказала, что будет ухаживать за мной, пока я буду жить здесь. А потом фрау Йохум и герр Ульман пожелали мне спокойной ночи и обещали вернуться завтра днем.

Я понятия не имела, где нахожусь. Меня передали фрау Йохум и герру Ульману на каком-то мосту. Как я узнала позже, это был Glienicker Brücke, который пересекает реку Хафель между Потсдамом и Берлином; его еще называют (это я тоже узнала потом, от герра Ульмана) Мостом шпионов, потому что на нем обычно происходил обмен агентами, арестованными «другой стороной». Фрау Йохум представилась сотрудником западногерманской разведки. Ульман — худой, высокий, в строгом костюме, очках в стальной оправе, очень похожий на американца — заговорил со мной на хорошем немецком. Он сказал, что работает в «американской миссии в Западном Берлине»… но я знала, что раз уж он находится в этой машине вместе с агентом Федеральной разведывательной службы, то наверняка из ЦРУ. Я удивилась, когда он сказал, что очень рад встрече со мной, поскольку давно следит за моим делом. И добавил, что я как раз из тех, кого они стараются вызволить. На что я заметила, что не являюсь диссиденткой и никогда не занималась политикой. Они сказали, что им все это известно и нам предстоит очень многое обсудить, но прежде я должна хорошенько выспаться.

Хоть я по-прежнему старалась изображать недоумение — как меня инструктировали, — происходящее действительно вызывало немало вопросов. Яркий свет фар, ослепивший меня на мосту. Может, это было задумано специально, чтобы агенты со стороны ГДР не видели лиц своих западных коллег, встречающих меня? Тот факт, что фрау Йохум была так хорошо одета. Кожаный интерьер самого роскошного автомобиля, в который мне когда-либо доводилось садиться (разумеется, это был «мерседес»), и его бесшумное движение. Негромкие умиротворяющие голоса фрау Йохум и герра Ульмана. Но когда я спросила про Юргена, то заметила, что они обменялись взглядами, и оба как будто испытали неловкость. Вот тогда я все поняла. На мою настойчивую просьбу рассказать, что с моим мужем, они снова ответили, что мы обо всем поговорим позже, когда я высплюсь. Он мертв, говорила я себе. И эти подонки — в тюрьме, где держали меня, — ничего мне об этом не сказали. Ничего.