Читать интересную книгу Лицо тоталитаризма - Милован Джилас

Формирование моих взглядов в направлении нового, недогматизированного, неидеалистического, экзистенциального гуманизма прошло, впрочем, долгий, не совсем обычный путь, ибо основывалось не на религиозных, но преимущественно, если не единственно, на общегуманистических принципах. Говоря "общегуманистические принципы", я имею в виду принципы, базирующиеся на неустанном анализе условий человеческой жизни и непосредственной реакции на жизненные потребности человека. Готов предположить, что мы являемся очевидцами сумерек гуманизма, исходящего из догматических, теоретических гипотез о человеке. И прежде всего это относится к коммунистическому гуманизму, который никогда не имел удобоваримого обоснования, да и не мог иметь, несмотря на непомерную любовь коммунистов к абстрактному "человеку будущего", и одновременно демонстрировал полное пренебрежение элементарными правами конкретного живого человека. А говоря "экзистенциальный гуманизм", я вовсе не имею в виду современную философию экзистенциализма К. Ясперса и Ж. П. Сартра, но лишь указываю на рудиментарное, целостное человеческое существование как единственное мерило какой бы то ни было современной гуманистической теории или политической деятельности, направленной на демократизацию общества.

В 1961 году, сразу после выхода на свободу, работая над планом "Несовершенного общества", я записал в блокнот мысль об "условном ненасилии", как о форме перехода от коммунистического режима к демократическому обществу. Этот блокнот у меня конфисковали во время ареста, в начале апреля 1962 года. Следователю попалось на глаза это выражение, и он спросил меня, что оно означает. Я ответил неопределенно, что оно, мол, значит именно то, о чем говорит. Но, отвечая, я уже понял, что сознательно скрываю истинный смысл этих слов: а именно что применение в борьбе против коммунизма насильственных, революционных средств оправдано лишь в той мере, в которой сами коммунисты прибегнут к насилию в борьбе с демократически настроенными социалистами и свободомыслящими людьми и будут отстаивать свою диктатуру. Но у следователя, по-видимому, были иные цели, намеченные кем-то свыше, и он вполне удовлетворился моим неопределенным, растерянным ответом.

А меня обожгло сознание собственной, пусть даже минутной слабости. Ведь до сих пор я всегда открыто выражал свои взгляды, чем в значительной мере можно объяснить последовательность моих поступков, раздражение властей предержащих и определенные симпатии ко мне интеллигенции и рабочего класса. Этот эпизод следствия хотя и никак не отразился в дальнейшем на моих взглядах, однако стал переломным, ибо с очевидностью показал, что именно по этому вопросу я должен иметь ясную, гласно заявленную позицию.

Теперь я совершенно определенно утверждаю, что я против каких бы то ни было революционных мер и против всякого применения силы в борьбе с коммунизмом. Путь реформ как единственно возможный способ борьбы с коммунизмом – вот суть моего отношения к проблеме выхода из тупика. Причем этот принцип должен быть распространен как на отношения между коммунистическими государствами, так и на отношения между различными коммунистическими партиями. Разумеется, любое коммунистическое государство имеет право защищать свой суверенитет, если потребуется, то и с оружием в руках, в случае посягательства на него других стран, поскольку долг и raison d'etre любого государства – обеспечение своему народу возможности жить самостоятельной жизнью.

Моя позиция в этом вопросе исходит из моей концепции коммунизма как революционной переходной фазы между, с одной стороны, неиндустриальным обществом и индустриальным, постиндустриальным обществом – с другой. Несмотря на то что в руках коммунистов находилось все народное богатство, которым они могли распоряжаться как своей собственностью, попирая своих сограждан как низшую расу, из них не получилось класса индивидуальных или коллективных собственников.

Основная форма реальной коммунистической собственности – это власть, она не может существовать где-то в стороне от остальных форм общественной жизни или даже вопреки им. Более того, в современных коммунистических режимах вопреки коммунистам развиваются новые формы собственности, разрушающие их идеологические клише и бюрократические колодки. Мощный и непобедимый как рабочее движение в период революционного захвата власти, а позднее как система подавления народов, коммунизм оказывается несостоятельным в условиях нормально налаженных, свободных человеческих отношений. Накладывая запрет на чуждые себе идеи, разрушая какие бы то ни было формы общественной жизни, кроме собственных, коммунизм подспудно истощал и самого себя, ибо ни одна человеческая общность не способна долгое время выносить насилие над человеческой природой, за исключением экстремальных обстоятельств, трактуемых (в случае с коммунизмом) как жизненная, как историческая необходимость. Будучи не более чем формой власти, причем власти особого рода (призванной исторически сложившимися обстоятельствами ради осуществления индустриализации), исполнивший свою роль коммунизм теряет силы, становится лишним. Социальные группы и новые идеи, появляющиеся в созданном им обществе, да и внутри самой компартии, могут более или менее длительное время оставаться коммунистическими по названию, но не по сути, ибо перестают быть таковыми тогда и в той мере, когда и насколько обретают терпимость по отношению к инакомыслию. Коммунизм проигрывает историческую битву, вопреки претензиям на познание законов истории или, скорее, именно благодаря вере в свою научность.

Однако это вовсе не значит, что коммунизм рухнет сам по себе, и менее всего – что коммунистические лидеры мечтают расстаться с властью, передав ее, скажем, даже одному из более демократически настроенных собратьев, выпорхнувшему из одного с ними гнезда. Формы созданной человеком общественной жизни рушатся не потому, что их подталкивают некие вновь нарождающиеся в обществе силы. Не понимаю, почему коммунизм должен стать исключением. Новые силы возникают в недрах индустриального общества, поначалу это силы, выдвигаемые самим коммунизмом, лучшей его частью, не утратившей чувства ответственности и долга перед страной; затем – не всегда хорошо организованная, но более самостоятельно мыслящая и убежденная в своей правоте группа людей. Вспомним дискуссионный клуб "Петефи" (Венгрия, 1956 г.) или Чехословацкий Союз литераторов (1968 г.), которые постепенно отвоевывали все более и более высокий уровень свободы в выражении своих взглядов и поступках; тем самым интеллигенция выполняла функцию пускового механизма лавины возмущения всей угнетенной нации. Похоже, что революционные организации классического типа (глубоко законспирированные, с обязательной по-военному дисциплиной и идеологически монолитные) сегодня не нужны: бесплодие догматизма, неповоротливость идеологической машины и монополия власти неизбежно ведут к противопоставлению коммунистов всем слоям общества – всей нации, а следовательно, к возникновению новых идей и движений как в рамках самого коммунизма, так и вне его. Казалось бы, все ясно: переход от коммунизма к некоему новому, идеальному обществу невозможен, ибо для этого необходимо наличие соответствующей идеальной, охватывающей все сферы жизни идеологии; остается одно, сообразуясь с реальными условиями данного конкретного общества, – освободиться от власти группы людей, монопольно управляющих государственными структурами, хозяйством и идеологией страны. Ведь дело не в том, что больно общество в целом или исчерпали себя основные формы отношений собственности, завоеванные коммунистической революцией и утвердившиеся при коммунистических режимах, дело в том, что прогнила сама коммунистическая доктрина и основанная на ней форма власти. Лишение коммунистов власти, то есть упразднение коммунистической монополии в политике и экономике, означает конец латентной гражданской войны, которую коммунисты постоянно провоцируют самим существованием своей догматической идеологии и привилегиями.

В борьбе с коммунистической олигархией и номенклатурой (ибо, по сути, речь идет именно о них, а не об идее социализма, которой они прикрываются) можно избежать и революции, и тем более гражданской войны; следует использовать иные средства – митинги, демонстрации, забастовки, марши протеста, но более всего здесь необходимы гласная смелая критика режима и терпение. Таков накопленный до сих пор исторический опыт. То, что на Западе принято называть революцией, а на Востоке называется контрреволюцией, например национально-освободительное восстание венгерского народа, было реакцией на интервенцию Советской Армии, а правительство Ракоши и связанная с ним система власти были низвергнуты до этого без всякой вооруженной борьбы. К подобным выводам приводят и сегодняшние события в Чехословакии. Хотя нормальные демократические формы общественной жизни кем-то могут восприниматься как революционные, а их результаты – как подлинная революция. Готов согласиться, что в отдельных случаях это и есть одна из форм революции нашего времени. Революцией, в классическом смысле слова, такой, как революция 1830 года во Франции, разрушившая социальные отношения, отношения собственности, вызвавшая перемену формы власти, они, разумеется, не являются. Современному коммунистическому обществу нужна не революция, а экономические реформы и демократизация. А тот факт, что коммунистические доктринеры и олигархи считают подобные перевороты не только контрреволюцией, но и концом света, никого не должен ни удивлять, ни пугать – иначе и не могут думать люди, которые годами привыкли жить так, будто мир в самом деле принадлежит им. Недавно я встретился с одним старым революционером, который после конфликта 1948 года СССР – Югославия лет десять провел в югославских тюрьмах и лагерях как сторонник Сталина и просоветского интернационализма. Я спросил его, как он оценивает сегодняшнюю ситуацию. "Очень плохо! – ответил он. – Мне иногда кажется, что согласно какому-то диалектическому закону распадается и исчезает сама материя". Я возразил, дескать, мир остался на прежнем месте, люди такие, какими они были всегда, это рушатся и исчезают твои представления о них…