Читать интересную книгу ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье. - ВАЛЕРИЙ ШУМИЛОВ

в юности пережившему кровь Первой Республики, вовсе не требовалось лицезреть хромого лорда, скучающего, что родился слишком поздно и всю жизнь только мечтавшего о великих делах, – нет, я лично видел Ангела Смерти воочию…

* * *

В полутемной зале приемов бывшего особняка Лесажа на площади Нью-Бле, где ныне располагался штаб военного коменданта прифронтового города Страсбурга, было плохо натоплено. Помещение было слишком большим, декабрь-фример был в самом разгаре, и Шарль Эммануэль, оказавшийся здесь несколько часов тому назад вместе с несколькими арестованными горожанами, которым, как и ему, не хватило места в переполненных страсбургских тюрьмах, долго не мог согреться. Некоторое время мальчик бродил по зале, останавливаясь у гипсовых античных статуй и бюстов, оставшихся от прежнего владельца, бежавшего за границу, и не до конца разбитых и растащенных революционерами, и, припоминая уроки истории Эллады и Рима, с удовольствием называл статуи вслух по именам. Не обращая внимания на находившихся в помещении людей – арестованных страсбуржцев, сидевших с опущенными головами или лежавших прямо посреди залы на грязном полу, и карауливших их жандармов, мальчик с любопытством разглядывал собственное изображение в огромных венецианских зеркалах на стене и даже несколько раз с чувством показал ему свой собственный длинный язык.

Казалось, собственная судьба мало занимала Шарля Эммануэля. И не потому, что в тринадцать лет как-то еще мало верилось в возможность собственной смерти. За последние месяцы страшного круговорота Революции, все более раскручивавшей свой кровавый каток, мальчик много чего насмотрелся и еще больше наслушался. Просто все происходившее представлялось Шарлю какой-то игрой. Временами забавной, временами опасной, но все равно – игрой, в которую взрослые люди играли вот уже пятый год и все никак не могли наиграться. В эту игру под названием «Французская революция» играл его отец, нацепивший трехцветную перевязь судьи Революционного трибунала, его дядя, ставший командиром отряда волонтеров Рейнской армии, наконец, его здешний учитель – бывший монах-францисканец, которого окружающие почему-то принимали за капуцина-расстригу, а он сам воображал себя не кем иным, как верховным судьей сразу нескольких французских провинций.

Мирный толстый человечек в длиннополом одеянии, всегда с таким упоением читавший своему ученику Шарлю в подлиннике Анакреона, Гомера, Эсхила и других «великих греков» и строго спрашивавший его за невыученный урок, вдруг превратился в грозу обывателей Страсбурга и его окрестностей. Шарль с недоумением слушал, с каким ужасом все вокруг повторяют имя «страшного капуцина Шнейдера», но так и не мог понять, почему его учитель, называвший себя теперь не «смиренным отцом Евлогием», а странным именем «общественного обвинителя при «Революционной армии» департаментов Рейна и Мозеля», вызывает такой страх. Наоборот, действия его учителя греческого казались Шарлю весьма забавными, особенно его выезд на «работу» для усмирения «контрреволюции в департаментах» (арестовывать подозрительных, накладывать контрибуции на богатых, назначать новых революционных чиновников в местные администрации и т.д.). Призывавший к всеобщей бедности Шнейдер выезжал с богатым эскортом: в собственной карете, конфискованной у кого-то из «бывших», с походной гильотиной и с большим эскортом жандармов и еще каких-то оборванцев, долженствующих изображать «революционную армию». Смешнее всего было видеть, под каким флагом выступал в поход учитель Шнейдер – под черным с черепом и костями. Точно такие же эмблемы на киверах и саблях красовались у его эскорта – дюжих кавалеристов, называемых не менее смешно – гусары смерти.

22 фримера забава кончилась – в гостиницу к Шарлю, ученику главы страсбургской «Революционной армии», пришли другие революционные оборванцы, называвшие себя «пропагандистами», – здоровенные молодые парни в красных колпаках и длинных халатах, перевязанных трехцветными кушаками, с пиками и пистолетами. Не говоря ни слова, они знаками велели ему собраться и вместе с еще несколькими постояльцами доставили в особняк Лесажа. «А этого малыша куда? – услышал Шарль слова офицера, обращенные к предводителю «пропагандистов», когда его привели в караульню. – Он же совсем ребенок!» – «Он подозрительный, приехал из Франш-Конте, живет рядом с «бывшими», да к тому еще и шнейдерист. И вообще слову страсбургского Марата надо верить». – «Давно ли ты стал называть себя Маратом, гражданин Моро?» – «Всегда им был, гражданин Дьеш. Или ты что-то имеешь против Марата?» – «Что ты, гражданин Моро. Мы всегда уважали всех истинных революционных патриотов – и «Армию» и «Пропаганду». – «Незачем сравнивать нас с проходимцами Шнейдера, мы – настоящие патриоты, и мы очистим департамент от всех тех, кого они выпускают из тюрем за деньги». – «Боитесь революционной конкуренции, гражданин Марат?» – «Сейчас надо бояться только одного – не выполнить свой долг, командир Дьеш…»

Чуть позже комендант Дьеш, положив руку на плечо Шарля и смотря, как «пропагандисты» удаляются, волоча за собой свои длинные пики, сказал в задумчивости сам себе: «Надо же: «Революционная пропаганда» сцепилась с «Революционной армией». И Шнейдера в городе нет, и комиссаров Конвента. Не к добру это. Ну что же, мальчик, пойдем…»

И вот с этого времени уже несколько часов подряд Шарль бездумно прогуливался по приемной зале конфискованного особняка. Несмотря на усталость, сон не шел, и мальчику не терпелось узнать, каким будет продолжение игры, в которую его вовлекли помимо его воли.

И вот когда он, в который уже раз, рассматривал хорошо знакомый ему римский бюст, Шарль Эммануэль вдруг почувствовал, что, кажется, дождался своего «продолжения». Из караульной как будто повеяло холодом, словно морозный зимний воздух ворвался сюда с улицы (чего не могло быть в плотно закрытом помещении, по-видимому, ледяная дрожь, пробежавшая по телу, была вызвана вырвавшимся нервным напряжением), и в залу медленным размеренным шагом автомата вошел высокий стройный молодой человек в просторном дорожном плаще, в круглой надвинутой на глаза шляпе в сопровождении свиты шедших за ним на почтительном отдалении жандармов.

Вошедший представитель остановился на мгновение посреди залы и, похоже, окинул ее глазами, не удосуживаясь, однако, даже повернуть головы, чтобы взглянуть на сидевших и лежащих чуть ли не у самых его ног арестованных. Шарлю, который, открыв рот, смотрел на происходящее, показалось, что боковой взгляд комиссара на миг задержался на нем самом. А затем молодой человек, не сделав ни одного жеста и не сказав ни одного слова, все такой же странной походкой то ли автомата, то ли замерзшего на морозе человека (на улице, впрочем, действительно была зима) проследовал из «арестной залы» дальше вглубь особняка, где находился штаб коменданта города.

– Сен-Жюст… Сен-Жюст… прибыл Сен-Жюст, – пронеслось по притихшей и подобравшейся было зале, а затем наступила совсем уж подавленная тишина.

Шарль провел ладонью по лбу, как он всегда делал в минуты задумчивости. А затем, повернувшись к бюсту великого римлянина, который только что рассматривал, провел пальцами и по белому мраморному лбу. Ему пришло в голову, что представитель Сен-Жюст, от которого зависела его судьба, и учитель Шнейдер чем-то похожи на эти статуи – такие мраморные и холодные. Потом мысли спутались, стал накатывать сон, и Шарль в полусне ощутил, как на его плечо вновь легла чья-то тяжелая рука.

– Пойдем, мальчик. Он хочет допросить тебя… первого… – довольно сухо выговорил комендант. – Постарайся Ему понравиться, – добавил Дьеш, когда они, пройдя длинными коридорами, остановились у широкой двери, охраняемой рослым гвардейцем.

Входя в комнату, Шарль Эммануэль почувствовал, как у него подгибаются колени. Сердце билось, как бешеное, он вдруг впервые за весь вечер и за всю ночь, проведенную в арестном помещении, по-настоящему испугался.

На вошедшего в помещение мальчика (Дьеш остался снаружи) никто не обратил внимания. Народный представитель Сен-Жюст, от которого зависела жизнь и судьба Шарля, встретил его, повернувшись к нему спиной. Стоя неподвижно перед каминным зеркалом, висевшим между двумя высокими подставками со свечами, комиссар совершал руками плавные вращательные движения вокруг шеи, завязывая невероятных размеров галстук [122]. Кроме этих движений рук, его фигура оставалась совершенно неподвижной, зато тень, отбрасываемая трепещущими сальными свечами, колебалась и дрожала на черной стене.

Это было первым, что заметил вошедший Шарль. А затем он услышал голос Сен-Жюста. Бесстрастным, лишенным каких-либо интонаций тоном комиссар диктовал очередные постановления и предписания революционным властям города и департамента, по-видимому, импровизированные им тут же, на ходу. Секретарь, сидевший за большим письменным столом слева от зеркала, и еще один молодой человек, как потом понял Шарль, коллега Сен-Жюста, расположившийся за другим столом справа, едва поспевали за быстрой, почти грубой диктовкой. Еще один секретарь-посыльный, по мере того как постановления записывались, подхватывал со стола исписанный листок и относил в соседнюю комнату, где, как смог разглядеть Шарль, сидел третий секретарь, переводивший их с французского на немецкий…