Ругались долго. В довершение выяснилось, что у меня тем временем украли меховую шапку, которую я оставил на стойке-вешалке в передней. В том году была повальная мода воровать шапки — меховушки срывали с голов даже прямо на улице. Надо мной смеялись: как это символично, что у «генсека» украли голову — кстати, это был единственный случай воровства в «русском клубе». Мы шли по улице и доругивались. Это было, пожалуй, единственный раз, когда мы все вместе не пошли после клуба по-русски посидеть в ресторане или в пивнушке, если поздно очень, то хоть на вокзале и даже в путейском ночном буфете.
Мы долго ходили взад-вперед. Была весна, и нас охлаждал мелкий дождичек. Святослав Котенко пытался не допустить раскола, примирял стороны. Убеждал, что надо действовать по разным направлениям, у кого где лучше получается. И все — в общую копилку.
12. Суждены нам благие порывы…
Но суждены нам благие порывы, а свершить ничего не дано. В самый неподходящий момент в игру вступила третья сила — собственная наша русская расхлябанность, несобранность, неумение по-еврейски быть сплоченными и хотя бы не выносить сора из избы. Я настойчиво советую русским людям прочитать дневниковые записи Сергея Семанова за 1980-й год, они опубликованы в журнале «Наш современник», 2004 г., № 1, — и очень хорошо передают ту атмосферу. Нашего напора, но, одновременно, и нашего русского внутреннего психологического бардака. Евреи действуют сплоченно, четко — а мы выясняем между собой отношения, треплемся, колеблемся, прекраснодушничаем, боимся кого-то обидеть, кидаемся Друг на друга, науськиваемые евреями, с кулаками, неумеренно пьем и по пьянке доносничаем на своих русских. И все время — ощущение, что у нас земля уходит из-под ног.
Вдруг загорелось синим пламенем писательское издательство «Современник» Юрия Прокушева и Валентина Сорокина, на потоке выпускавшее прекрасную русскую литературу. Издательством в ряде книг были допущены, как тогда, говорилось, «грубые идеологические ошибки». На самом деле — блошиный ряд. Ну, перегнули палку в гимнах белогвардейским генералам и т. п. Ну, что-то еще подобное. В общем, однако, подставились. Чтобы спасти свое издательство, Прокушев и Сорокин, имея в виду мою репутацию крепкого «контрпропагандиста», знающего четко «силуэты идеологического противника», попросили меня перейти к ним замом главного — на официальное идеологическое укрепление. Для меня, конечно, вдруг перейти бы из самого идеологического пекла, где шаг влево, шаг вправо — стреляют без предупреждения, в благословенное, спокойное да еще и совершенно русское издательство было свалившимся с неба счастьем. Я никогда не хотел носить мундир, хоть даже с золотыми генеральскими погонами, всегда стеснялся повелевать, и никогда не умел приказным непререкаемым голосом командовать. Я вообще никогда не хотел быть начальником, администратором. Ну, не для меня это. Не по моей натуре. Я крупно терял в заработке, но никакая самая высокая зарплата не заменит писательской свободы. Чтобы писать, когда голова полна нахлынувших образов, можно проснуться и среди ночи, и — за письменный стол. А вот нестись на службу непременно к 9.00, выслушивать однотипные рапорты, стоять перед вытянувшимся в струнку строем, берущим «на караул!» — увольте! у меня во время бума на русские кадры и, поскольку я уже числился в номенклатуре ЦК, не было недостатка в хороших предложениях — и на телевидение, и на киностудию главным или директором, учитывая мое второе кинематографическое образование. Буквально за два дня до этого мы с Софроновым были у Черненко, согласовали мой переход первым замом в «Огонек» — с перспективой. Но там оперативный еженедельник, тяжелая административная работа. А тут два творческих дня! — я так и сел на пол. Плюс два выходных — это четыре дня в неделю можно запереться и писать, писать, витать в дивных творческих замках.
Я понимал, что пока не поздно, надо мне сделать писательский выбор. Не для административной же рутины я учился на сценарном факультете ВГИКа?! я пошел наверх слезно обивать высокие пороги, прося меня отпустить. Меня сначала обвинили в дезертирстве. — «Тебе доверили важнейший идеологический участок, а ты рвешься на дачу — в писательскую синекуру?» — но неожиданно мне подыграло Андроповское ведомство: — не известно, где еще теперь самый опасный участок? Если русское национальное движение выйдет из-под контроля, а все к этому идет, то весь «страшный сионизм», которым мы друг друга запугиваем, покажется маленькой букашкой перед гигантской русской «самиздатовской волной» — волна эта вот-вот сметет всю партию, как вчерашний снег. Конечно, Андропову прежде всего хотелось меня убрать от прямого подгляда за его ведомством. Но мне это сработало наруку.
Решение по моему заявлению о переводе было: «Хочет, ну и пусть поварится в сладком писательском соку. А может быть, это даже и выход, раз органы настойчиво сигнализируют, что издательство «Современник» превратилось в координационный центр русского национального движения. Туда сейчас сходятся все пути. Практически оттуда сейчас, если верить органам, незримо управляется весь Союз писателей, с которым тоже нужно держать ухо востро — вспомним «пражскую весну». Свой проверенный человек, по крайности, хоть осознающий реальное положение сил, будет на месте в «Современнике». Пусть идет, а потерю в зарплате компенсируем».
Меня с недельку потаскали по «административным надстройкам» (к министру печати Свиридову, в отдел ЦК и т. п.) где на меня глядели и делали вид, что что-то решают, хотя без них все давно решено. И все обещали помощь и «инструктировали» в том, чего сами не очень понимали. А потом мне сообщили, что приказ подписан, и я могу ехать «на дачу» — по Рублевке на самый край Москвы, где среди ослепительной зелени недалеко от престижных домов ЦК партии, почти напротив своей квартиры Прокушев разместил в пустующем детсадике, в страшной скученности (так что все редакторы вынужденно работали по домам) мощнейшее новое русское издательство «Современник». Так я оказался в русском раю. Это были самые счастливые годы в моей жизни. К сожалению, недолгие.
По распределению служебных обязанностей я получил под свою ответственность издательский тематический план (то есть ни одно имя не могло просочиться мимо меня) и всю рутинную работу по согласованию темплана в инстанциях, а также конечный фильтр — все «подписание в свет». Ни одна сколько-нибудь вызывающая идеологические сомнения рукопись не должно была идти в набор до моей подписи. Практически получалось, что я — своя предварительная внутренняя проверка перед цензурой, в которой было много неприятной, но вынужденной рутины: объяснения с авторами, что можно, а что, увы, еще нельзя. А ведь были среди авторов самые маститые, именитые, с которыми говорить ох как трудно! а я не имею им права сказать, что это снимаю куски не я, а цензура. Перед авторами мы обязаны были делать вид, что политической цензуры у нас в стране вроде бы как нет. Сказать бы: — уж куда я только не звонил, на самый верх обращался, но разрешения оставить оды Сталину в ваших воспоминаниях, товарищ Ваншенкин, нам не дали, хотя вы всего лишь правду пишете: был и такой Сталин для многих! в итоге Ваншенкин обижался лично на меня, а не на упрямого цензора-«демократа» Солодина. Но чаще, конечно, вместе с автором мы находили разумное решение. Сугубо по моей инициативе «Современник» оперативно издал книгу критики Льва Аннинского. Его всегда недолюбливала цензура, искала у него аллюзии даже там, где их не было. Но тут я сработал хорошо — убедил всех и «тех», и «наших». Андропова даже настолько, что тот сам позвонил Маркову с рекомендацией перестать зажимать и чаще печатать «демонстративно не примыкающего к группировкам Аннинского». Книга Аннинского была раскуплена мгновенно. Это был прорыв.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});