Легенда о звуке
Чарли Паркер — идеал, образец, эталон. Художник, творец в нем так далеко отстоит от человека, что образ гениального музыканта двоится во временной перспективе. Дело даже не в алкоголе и наркотиках, составлявших жизнь Паркера в последние двадцать лет — а для него это означает с четырнадцати до тридцати четырех. Эти пристрастия давно и успешно сочетаются с искусством, и если взять только музыку, то алкоголик Мусоргский и наркоман Леннон составят Паркеру неплохую компанию.
Но дело, повторим, не только в виски и героине. В Чарли Паркере не было ничего, что бы изобличало великий талант. Предельно заурядная внешность склонного к полноте негра, выглядевшего всегда старше своих лет. Стиль одежды, тяготеющий к мещанской добропорядочности: никаких изысков и неожиданностей, обязательный пиджак с галстуком, шляпа. Манера общения, которую многие считали хамелеонской: Паркер не встревал в споры, не произносил ничего парадоксального и острого, поддакивал и подлаживался к собеседнику.
В компании звезд джаза 40-х годов, создавших стиль «бибоп», Паркер казался бесцветным. В нем не было ни экстравагантности Диззи Гиллеспи, ни угрюмой сосредоточенности Телониуса Монка, ни блистательности Чарли Кристиана. Ахматова могла бы про него написать: «Когда б вы знали, из какого сора…», потому что с саксофоном в руках Чарли Паркер становился тем, кем остался в истории: величайшим джазовым музыкантом всех времен.
У Паркера было лишь одно человеческое качество, выделявшее его из общего ряда, — успех у женщин. При всей личной посредственности этот черный толстяк увлекал тонких белокурых дам, стоящих во всех отношениях неизмеримо выше него: по красоте, интеллекту, вкусам, социальному статусу. Примечательно, что своих любовниц и будущих жен (а всего жен было четыре) Паркер уводил из джазовых кафе и клубов, и надо думать, что эти женщины, и оставшись с ним наедине, продолжали слышать его игру. Или, может быть, он играл персонально для них, перед тем как выключить свет? Так или иначе, бурная сексуальная жизнь Чарли Паркера — сильнейший довод в пользу известного тезиса о сходстве музыки с любовью. Как писал Маяковский: «…как будто лили любовь и похоть медью труб». Паркер наверняка знал о тождестве оргазма и коды, потому и подходил к женщинам уверенно и победно. (Об этом тождестве, кстати, хорошо знают в столице американского джаза — Новом Орлеане, где джазовые кафе перемежаются публичными домами, дополняя и перекрывая друг друга.)
Таким образом, незаурядность Паркера в любви — того же свойства, что талантливость в музыке. Все остальное, что о нем известно, говорит против его необычности, и в этом загадка. Почему этот малоинтересный человек в пиджачке превращался во вдохновенного импровизатора на сцене? Что это вообще такое — стихия импровизации? Культуролог Юрий Лотман писал о том, что в мировой культуре сосуществуют две эстетики: эстетика тождества и эстетика противопоставления. Выразительный пример первой — скажем, искусство иконы, когда прекрасное создается обязательным и неуклонным следованием канону. Образец второй эстетики — джаз. Здесь ни одна мелодия в принципе не должна и не может повторять другую. Здесь нотная запись не означает ничего, и «Караван» Дюка Эллингтона имеет очень мало общего с «Караваном» Каунта Бейзи. Джаз — наиболее персональное из видов искусств, потому что произведение — номинально то же самое — тут создается каждый раз заново, и сколько музыкантов — столько и авторов.
Джаз восходит к тем древним временам человеческой культуры, когда не существовало разделения на сочинение и исполнение, когда композитор и исполнитель сливались воедино. В дальнейшем музыка пошла по пути разделения этих ролей, и лишь джаз оставил за собой первобытную импровизацию. Имеет значение только процесс творения, все, что до и после, — не важно.
Вот так и прожил жизнь Чарли Паркер. Но мы готовы смириться с самоценным бытием сольной импровизации — в конце концов, это пять, ну семь минут. Но остаются горечь и недоумение, когда речь идет о сыгранной в виде джазовой пьесы целой человеческой жизни. Пусть даже такой короткой, как у Чарли Паркера. Хотя и тут он оставил загадку: есть подозрение, что он прожил дольше, чем это значилось в документах и казалось его родственникам и друзьям. Когда врач в нью-йоркской больнице констатировал его смерть от воспаления легких, язвы желудка, цирроза печени и сердечного приступа, он не знал возраста пациента и записал приблизительно: шестьдесят — шестьдесят пять лет. Паркеру было тридцать четыре.
Загадка Чарли Паркера необычайно привлекательна. В нем видится эталон творца, удаляющегося творить в какое-то иное пространство и время, словно выделяя туда астрал и оставляя для обычной жизни материальное тело. И потому, может быть, жизненные сроки тела и духа в этом случае не совпадают, а протекают отдельно и потом суммируются, так что из тридцати четырех получается шестьдесят пять.
Хулио Кортасар подошел, похоже, близко к разгадке в одном из своих лучших рассказов — «Преследователь», который посвящен Чарли Паркеру. О герое, названном здесь Джонни Картером, написаны проницательные строки:
И в тот самый момент, когда Джонни был словно одержим неистовой радостью, он вдруг перестал играть и, со злостью ткнув кулаком в воздух, сказал: «Это я уже играю завтра», и ребятам пришлось оборвать музыку на полуфразе, а Джонни бил себя кулаком по лбу и повторял: «Ведь это я уже сыграл завтра, Майлз, жутко, Майлз, но это я сыграл уже завтра». И никто не мог разубедить его…
Кортасаровский Паркер существует одновременно в двух временах, но и не только, — в двух пространствах тоже:
Нет, не ухожу в себя, когда играю. Я только перемещаюсь. Вот как в лифте, ты разговариваешь в лифте с людьми и ничего особенного не замечаешь, а из-под ног уходит первый этаж, десятый, двадцать первый, и весь город остается где-то внизу, и ты кончаешь фразу, которую начал при входе, а между первым словом и последним — пятьдесят два этажа.
Этот замечательный текст совершенно адекватен пронзительным импровизациям Чарли Паркера. Во всяком случае, Кортасар позволяет о чем-то догадаться в феномене Паркера. Перо тут дополняет саксофон, слово — звук.
Еще одну попытку проникнуть в тайну Чарли Паркера предпринял Клинт Иствуд. Его фильм «Птица» (Птица, Bird — прозвище Паркера) был показан на Нью-йоркском кинофестивале.
К сожалению, даже попыткой эту картину назвать нельзя. Иствуд, прославленный вестернами и детективами про «Грязного Гарри», так и остался в шорах черно-белого взгляда на мир, который в этих жанрах, возможно, и уместен, но никак не годится для передачи человеческой судьбы. Особенно если это судьба творца.
Мы все таких фильмов видели десятки — об адмирале Ушакове, например, или об академике Тимирязеве. Иствуд легко и свободно зашагал по проторенной дорожке биографического жанра. В наличии весь набор штампов: босоногое детство в пригороде Канзас-Сити, первые пробы и первые неудачи, трудное признание, зависть коллег, происки дельцов от искусства, надменность сильных мира сего, любовь и понимание простого народа, искушение деньгами, краткое отступничество от высокого творчества, возврат к высокому творчеству. И так далее.
Поэтика этой невыносимо длинной ленты (два часа сорок минут) проста до слабоумия и больше всего напоминает книги о великих людях для среднего школьного возраста. «Что же, няня, выпить нам, что ли? Смотри, какая буря разыгралась! Где кружка-то?» И в голове завихрились строки: «Вьются тучи… Выпьем с горя, где же кружка?» Такие книги можно писать тоннами, такие фильмы — снимать километрами.
Чего стоит одна только сцена в «Птице», когда джазист, когда-то выгнавший юного Чарли со сцены, приезжает в Нью-Йорк и видит Паркера в зените славы. Он, остолбенев, слушает его игру в клубе, затем выходит к Гудзону и швыряет в воду свой саксофон. Трудно даже представить себе, на какого зрителя рассчитывал режиссер, показывая такое: может быть, в самом деле на слабоумного?
Фильм не спасает даже отличная игра Дайан Веноры, исполняющей роль последней жены Паркера — Чен Ричардсон. Эту картину вообще невозможно исправить, если уж и музыка не улучшает ее. Напротив — тщательно и виртуозно восстановленные записи самого Чарли Паркера звучат в фильме диссонансом визуальному и словесному ряду. В принципе картину Клинта Иствуда можно было бы слушать закрыв глаза — но мешает текст. И вообще, лучше дома поставить пластинку.
Фильм «Птица» предельно упрощает образ выдающегося музыканта, сводя его к комплекту готовых клише. На экране нет человека, который, по словам Кортасара, «перевернул джаз, как рука переворачивает страницу». И это особенно коробит, потому что происходит на фоне потрясающей по сложности, многообразию и глубине музыки. Приближения к разгадке нет. Легенды о Чарли Паркере не вышло — остается легенда о звуке.