И Ельцин остановился на кандидатуре Ивана Силаева, представителя крупной промышленности, долгое время работавшего союзным министром. Силаев понравился ему прагматизмом, честностью, порядочностью.
Однако «подпереть» уже пожилого премьера должны были две ключевые фигуры — вице-премьер Григорий Явлинский и другой молодой экономист, Борис Федоров, возглавивший Министерство финансов. Обоим еще не было и тридцати пяти лет. Явлинский, который уже был известен своими яркими высказываниями, красноречивым анализом экономических проблем (кстати, в этом Борис Федоров ему ничуть не уступал), предложил новому российскому правительству программу вывода страны из кризиса. Детище академика Станислава Шаталина (советника Горбачева) и Григория Явлинского, программа «500 дней», стало тогда притчей во языцех.
Новизна программы заключалась в двух вещах. Это была, во-первых, антикризисная программа, исходным пунктом которой явилась констатация страшной правды — советская экономика разрушается на глазах, ее необходимо не просто реформировать, а спасать. Отсюда конкретность шагов, их поэтапность — каждое нововведение было рассчитано по дням. Второе — это программа рыночная. Реформа цен, реформа денежной системы, форм собственности, приватизация мелких и средних предприятий, купля-продажа земли, налоговая реформа — все это противоречило давно устоявшимся нормам и традициям советской централизованной системы.
Программа, над которой Явлинский работал уже не один год, была рассчитана на изменение всего советского экономического пространства. Авторов программы крайне беспокоило, что союзное руководство отказалось принять ее. Однако летом 1990 года Горбачев и Ельцин дают совместную пресс-конференцию, на которой говорят, в сущности, одно и то же: антикризисная программа нужна и вполне возможно, ею станет программа Явлинского. Это громкое, сенсационное событие, которого давно ждали, — оба лидера объединяют усилия по спасению страны.
Совместному заявлению предшествовала пятичасовая (!) встреча Горбачева и Ельцина, состоявшаяся в конце августа, и Ельцин после нее заметил, что так долго он не разговаривал с Горбачевым никогда в течение прошедших пяти лет.
Однако программа, одобренная Верховным Советом РСФСР 11 сентября (первый из «500 дней» был намечен на 1 октября), как бы зависла в воздухе, встретив громадное сопротивление внутри союзного руководства, прежде всего в аппарате премьер-министра Николая Рыжкова.
Программа «500 дней» содержала в себе прямой отказ от священных для Горбачева основ «социалистического выбора». Газетный вариант программы начинался такими словами: «Человечеству не удалось пока найти ничего эффективнее рыночной экономики».
От одного этого можно было прийти в ужас. Критика Рыжкова (пока что кулуарная) затрагивала самые болезненные для Горбачева зоны — политические и идеологические.
«Обвальное повышение цен», помечает Рыжков для Горбачева, особенно слабый пункт программы, грозит гораздо худшей, чем сейчас, катастрофой, безработицей, забастовками, распадом страны.
Но самый «опасный» пункт — это роль Центра. Ее, эту роль, авторы программы видели совершенно иначе, чем ближайшее окружение президента СССР.
«Основное различие между двумя проектами заключалось в балансе власти между Центром и республиками. Экономический союз, предлагаемый программой Шаталина — Явлинского, был конфедерацией по типу Европейского союза. Рыжков хотел сохранить более расплывчатый, мягкий, но безошибочно узнаваемый Советский Союз» (Леон Арон), то есть унитарное государство.
Чувствуя, как почва уходит из-под ног, Рыжков 23 августа потребовал встречи президиума правительства с Горбачевым. На ней он попытался доказать: кризис возник не по вине союзного правительства. Вот что, например, он говорил:
«В то время как вся ответственность за состояние дел в стране фактически возлагается на ее правительство, все делается для устранения его из системы управления государством. Правительство сегодня является последней реальной силой, которая противодействует сегодня нарастанию деструктивных, дестабилизирующих факторов. Возможный уход правительства изменит баланс и расстановку политических сил в стране.
Не менее острая проблема — потеря управляемости. Это чрезвычайно опасно. Она выражается прежде всего в том, что не выполняются решения правительства, игнорируются указы президента, объявляется верховенство республиканских законов над союзными, принимаются декларации о полном государственном суверенитете и т. д…. В то же время ответственность за все, вплоть до табака, ложится на центральное руководство».
Рыжков упрямо доказывал Горбачеву, что программа «500 дней» (и стоящее за ней российское руководство) покушается на основы государственного строя. Цитата:
«Делаются попытки внести коренные изменения не столько в экономические отношения между республиками и Союзом ССР в целом, сколько в характер самого строя, пересмотреть основополагающие политико-экономические принципы, отвергнуть существующий политический строй».
Между тем эта программа была важна не только потому, что в ней содержались новые рыночные механизмы. Главное — она была знаменем, вокруг которого союзная власть могла строить свою политику, удерживая республики в своей орбите.
Горбачев дает задание своему экономическому советнику Аганбегяну — свести воедино две программы, «рыжковскую» и «шаталинскую»[12].
В своих воспоминаниях Николай Рыжков отмечает интересный эпизод — встречу на госдаче, где писалась программа «500 дней». По предложению Горбачева авторы двух конкурирующих программ встретились, чтобы попытаться «договориться». Но договориться не получилось. Спустя несколько лет Рыжков с большой обидой пишет о том, что их «не захотели услышать», «разговаривали сквозь зубы».
Было совершенно понятно, что в этой ситуации Михаил Сергеевич должен сделать выбор, остановиться на одной программе. Но, как и во многих других случаях, президент СССР оставил в дураках и тех и других: не была принята ни та ни другая программа!
Не выдержав давления с двух сторон, Горбачев ушел в глухую самооборону.
Не выдержит давления и Рыжков — спустя несколько недель после отчаянной полемики в Верховном Совете с ним случился инфаркт.
«Под конец заседания меня опять выбросило на трибуну. На этот раз у меня не было заготовленных тезисов. Шла жестокая битва, и обращаться к разуму этих людей было равносильно гласу вопиющего в пустыне. Я бушевал на трибуне, гневно бросая обвинения политиканам, тащившим страну в пропасть».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});