Читать интересную книгу Вчера-позавчера - Шмуэль-Йосеф Агнон

Бреннер не разделяет их радость. «Чему тут радоваться? И даже если строим мы шестьдесят домов, разве уже ухватились мы за хвост осла Машиаха? Всегда евреи строят дома. Есть один кредитор в Лодзи, так у него больше домов, чем вся эта строительная компания построит, и не делают из него избавителя Израиля. Только тот — строит за пределами Эрец, а эти — строят в Палестине. Иерусалим тоже возводит дома и кварталы. А что дадут и что добавят все его дома и все его кварталы, кроме изобилия лодырей и бездельников, льстецов и лицемеров, сеятелей раздора, которые поедают хлеб халуки и всю жизнь надеются на милость своих братьев, на великодушие народа Бога Авраамова, на евреев рассеяния, сидящих на горшках с мясом и делающих гешефты?! Быть может, швырнут им кости, чтобы грызть их расшатанными зубами, а за это они будут молиться за своих благодетелей у Стены Плача и в других святых местах, дабы Господь, Благословен Он, послал им благословение и удачу во всех их делах в мире этом и в мире ином. Одно лишь должны мы делать: обрабатывать землю и выращивать хлеб. Но поскольку не слышен голос плуга, постольку и не находится многих, желающих идти за ним. В итоге, создают здесь новое изгнание, изгнание среди потомков Ишмаэля, и при этом считают себя посланцами нации, избавителями Израиля. Однако народ не знает их и не жаждет узнать их. Только небольшая группа людей, которым не хочется работать и лень думать, идет за ними, как стадо в долине. Ведь они все еще не избавились от гипноза блестящего прошлого и надеются на хорошее будущее — сделают свою работу руками арабов, а сами будут сидеть у себя дома и пить чай Высоцкого. Кроме билуйцев, все здесь одни слова, слова, слова… Янкеле, что сказал твой отец перед смертью? Позор нам, что оставили мы землю. Потому что „оставили мы землю“ это самый ужасный позор и это оплакивает Писание. Расскажи нам немного о жизни твоего отца, Янкеле».

Янкеле залился краской и молчал. Опустил Бреннер руку ему на плечо и посмотрел на него ласково и с любовью. Набрался тот мужества и начал: «Я не знал отца: когда стала желтая лихорадка убивать, вывезли нас из Хедеры и привезли в Зихрон-Яаков. Но одно я слышал. Однажды спросили моего отца: „Доволен ты, рабби Исраэль, своей жизнью в Эрец Исраэль?“ Сказал отец в ответ: „Я мог бы быть доволен, только не хватает мне здесь одного. За пределами Эрец, когда шел я молиться, попадались мне навстречу городские полицейские и другие злодеи из гоев. Один давал мне оплеуху, а второй плевал мне в бороду, а третий смотрел на меня с презрением, и знал я, что я — в изгнании, и когда молился — молился с разбитым сердцем в глубоком смирении. А здесь, евреи живут на своей земле, нет полицейского и нет изгнания, возгордился я, и стыдно мне стоять перед моим Создателем в своей гордыне“». Упал Бреннер на шею Янкеле и принялся декламировать: «Подойдите, дети, послушайте меня, Торе Господа научу я вас!»

И как только вспомнил Янкеле мошаву, где он родился, начал рассказывать, какова была площадь Хедеры. Тридцать тысяч дунамов, и из них — три тысячи пятьсот дунамов были болота, полные гнили, наводящие мор и гибель, но поселенцы Хедеры не ушли оттуда, а сказали: «Мы прибыли заложить мошаву, и все то время, пока душа держится в нас, не сдвинемся мы с места». Сжалился над ними барон и прислал сюда рабочих осушать болота. Вывезли женщин и детей из мошавы, только мужчины задержались там собирать урожай. Привезли туда триста египтян, привычных к ирригационным работам и умеющих справляться с лихорадкой. Было там девять поселенцев, которые хотели показать, что человек из народа Израилева не страшится никакой опасности, и они потребовали от начальника над работами разрешить им остаться в мошаве. Уступил им начальник и оставил их. Девять месяцев месили они грязь, утопая по колено в трясине по восемь часов в день. Чудо, что не заболел ни один из них. Осушили они болота и посадили двадцать пять тысяч эвкалиптовых деревьев, а потом посадили вдобавок еще двадцать четыре тысячи эвкалиптов, пока не окружили всю Хедеру стеной из деревьев, чтобы не пришла гибель в дома мошавы. И нечего говорить, что все деревья евреи посадили своими руками. А когда подросли деревья, они еще и еще сажали деревья, пока не превратилась Хедера в цветущее поселение, подобного которому нет во всей Эрец. И когда рассказал Янкеле-маленький про это, рассказал еще про многое другое. Было там такое, что горше ланы, а было и такое, что слаще меда.

Ночь была так хороша, и море было чудесное, и беседа с Бреннером была чудесная. То, что сказал Бреннер… Так думали многие из товарищей наших в прежние годы, годы, когда не давали нам работу, и мы ходили без дела, и не видели куска хлеба. Теперь, когда человек трудится и зарабатывает, похожи были наши друзья на того, кто сожалеет о том, что все это его не так уж волнует, не разрывает ему сердце. Но при этом каждый думал о своем: кто — о том, как справить себе новую одежду, кто — как привезти свою подругу в Эрец Исраэль, а кто — на чем сэкономить, чтобы собрать деньги на отъезд за границу, чтобы учиться там в университете. А Ицхак, наш приятель, о чем мечтал? Ицхак, наш друг, мечтал о Шифре.

Часть седьмая

НОЧНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ

1

Была глубокая ночь. Шум моря изменился, волны его покрылись пеной. Подул прохладный ветер, и все углубления на песчаном берегу стали наполняться водой. Смотрел Бреннер на море, пытаясь удержать в памяти хоть что-нибудь из его могучего великолепия. Ослабели у него руки, и он схватился за руку Хемдата, подобно тому, как хватается он за перо, пытаясь выразить мысль еще не ясную ему самому, и сказал: «Пора спать». Сказал Подольский на идише: «Да, надо нам пойти домой», и подчеркнул это слово «домой», и засмеялся, ведь нет здесь человека, у которого есть «дом». Пропел Бреннер в ответ тоже на идише: «Дети мои, надо нам пойти домой!» Когда ушел Бреннер и с ним Хемдат, почувствовали все, как они устали. Попрощались друг с другом и пошли себе, кто — к себе в комнату, а кто — к своей койке в дешевых гостиницах в Неве-Шалом.

2

Маленькая лампа стояла возле кровати одного из постояльцев гостиницы, который спал, а на лице его лежал номер газеты «Свет». Поднял Ицхак лампу и взял календарь Лунца[83], оказавшийся в гостинице. Поставил лампу возле своей кровати и положил календарь на подушку, чтобы почитать его перед сном. Как только лег, забыл про календарь и погасил лампу.

Лежал Ицхак и размышлял обо всем, что было у него на душе: о Сладкой Ноге и о том дне, когда ремесленники Яффы устроили пир и напоили его вином, и как притащил Ицхак его к себе в комнату и уложил на свою кровать, и как подружились они друг с другом. Никогда не вспоминали они об этом, однако дружба их не прервалась. От Сладкой Ноги перешел Ицхак в своих мыслях к Яакову Малкову, а от Яакова Малкова — к рабби Зераху Барнету. Бреннер не придает значения этим самым домам и кварталам, что строят в Эрец Исраэль, потому что он пессимист.

Безо всякой связи с этим подошли его мысли к Арзафу. Много чучел видел Ицхак у Арзафа, но ни одного чучела собаки не видел. Какая отвратительная привычка у собак: лают и замолкают, лают и замолкают. Если бы они лаяли без перерыва, мы бы привыкали к их лаю. Но из-за того, что они внезапно поднимают лай, — пугают до смерти.

Смутные мысли, пришедшие к нему вперемешку, запутали его. Моргнул он глазами в надежде, что встанет перед ним образ Шифры. Пришла Соня, а следом — рабби Файш, распростертый на кровати, и оба его глаза, застывшие, как куски мутного льда, смотрят на Ицхака, а кровать застелена покрывалом с вышитой на нем собакой, и в ее пасти палка. Удивился Ицхак, если рабби Файш спит в кровати, почему кровать застелена? Моргнул он глазами. Дрогнула палка в пасти собаки, и собака пролаяла: гав-гав!

— Неужели я сплю? — спросил Ицхак самого себя во сне. — Неужели это снится мне? — спросил Ицхак самого себя во сне. — Ведь собака эта на одеяле — Сонина… Как же она попала сюда и появилась у отца Шифры?

…Пришла Шифра, прелестная, красивая, и в то же время не похожая на Шифру, странная. И волосы на ее голове не золотые, а черные, и они прилизанные, гладкие, будто провели утюгом по ее волосам; и щеки ее покрыты румянцем, и темное сияние исходит от них. Такую прелесть не в каждой девушке встретишь. Но язык ее — толстый и заполняет весь ее рот, а нос ее тянется к верхней губе. Спросила она его: «Ты меня любишь?» Хотел он поднять ее на руки, но руки его оказались бессильными, потому что он обнимал Соню.

— Сон это или не сон? — спрашивал Ицхак себя во сне. — Это не сон, ведь я слышу, как мой сосед в комнате просыпается. Кто здесь? Статуя первосвященника Матитьягу. Но ведь ты не похож на Матитьягу. И уж если похож ты, дорогой, на кого-нибудь, то на профессора Шаца. Но ведь профессор Шац одет в плащ бедуина, однако меч в его руке пронзает.

Проснулся Ицхак от укуса комара. Потер щеку и задумался о своем сне. Дурной это сон или хороший? В любом случае хорошо я сделал, что отправился в Яффу. Ведь здесь — общество, ведь здесь — жизнь. Хорошо было бы, если бы я знал, что там с Шифрой? Вообще-то надо было бы мне написать ей, но что мне делать, если пообещал ей не писать. А если бы я и написал ей, каким образом попадет письмо ей в руки? И ведь я не знаю ее фамилии. Янкеле, почему ты не говоришь кадиш? Блойкопф заплатил человеку, чтобы он говорил для него кадиш, а ты поступаешь жестоко с твоим отцом и не говоришь кадиш. Кто она, та, что появилась передо мной? Не Лидия ли это, секретарша директора семинара? Директор семинара поступает нехорошо: ивритский семинар он основал в Иерусалиме, должны были бы там уделять больше внимания изучению еврейских дисциплин и ивриту, а на деле соблазняют учащихся историей немецкой литературы; и говорят также, что реб Йехиэль-Михл Пинс преподает там Гемару на жаргоне и, только когда приходят посторонние, переходит на иврит. Как это вышло, что я не повидал Оргелбренда? Мапко, завтра пойдем к Оргелбренду. Только прежде чем пойдем, закроем глаза и поспим.