Читать интересную книгу Кот в малиновом тумане - Кэрол Дуглас

Мэтт достал из кармашка на спинке впереди стоящей скамьи два литургических молитвенника в бумажной обложке и подал один из них Темпл. Уголки молитвенников слегка истрепались от частого использования. Эти книжечки выглядели такими недолговечными по сравнению с большими книгами в кожаном переплете, которые были в храмах раньше, во времена юности его матери.

— Придется часто преклонять колени? — с тревогой спросила Темпл. — Я это не очень люблю — коленки слишком костлявые.

— Ты прекрасно можешь сидеть на месте, не преклоняя колен. Теперь это не возбраняется. Вот видела бы ты, как было раньше… Латинская месса в школе Св. Станислава!.. Впрочем, скамеечки для коленопреклонения мягкие, можешь посмотреть сама.

Она с сомнением оглядела складные скамеечки.

Со звоном маленького колокольчика в зал вошли мальчики-служки, и Мэтт невольно поежился, подумав о том, как много католиков сегодня сомневаются в их невинности, после всех этих публичных скандалов с растлением малолетних.

Все встали, когда вошел отец Фернандес. Почему он так скрупулезно соблюдает форму? — подумал Мэтт, поднимаясь. Темпл последовала его примеру, точно прилежная ученица, четко следующая правилам игры.

Мэтт неожиданно почувствовал себя почти счастливым: сегодня она была любопытным чужаком в его мире, как прошлой ночью он был — в ее. Теперь они равны. У каждого имеются свои сильные и слабые стороны.

А потом началась служба, слова и действия которой были для него естественны и натуральны, как дыхание, и Мэтт слушал, смотрел, думал, молился вместе со всеми, освобождаясь от всего лишнего, наносного, не будучи сейчас никем иным, только прихожанином.

Рядом с ним Темпл послушно читала, произносила слова, которые требовались по ходу службы, как это указывалось в молитвеннике, она вставала и садилась, когда нужно, и ждала, пока он разложит скамеечку для коленопреклонения, чтобы опуститься на колени так осторожно, что ему хотелось рассмеяться.

Незаметно наступила главная, сакральная часть мессы, когда отец Фернандес торжественно вынес Чашу с причастием. И теперь Мэтт мог смотреть и слушать, и приступать к Чаше не как священник, а как простой верующий. И, спасибо Фрэнку Буцеку, он мог с легким сердцем принять причастие из рук отца Фернандеса и относиться к священнику с должным почтением. Он мог даже слегка гордиться собой за то, что сумел разрешить эту проблему, не плодя слухов и не портя жизнь другим людям. Отец Фернандес был оклеветан, подобно Христу. Но, в отличие от Спасителя, он был в частном порядке оправдан, найден невиновным и избежал суда и публичной расправы. В жизни бывает очень трудно доказать чью-либо невиновность, — подумал Мэтт, — и свою собственную доказать труднее всего. Но, слава Богу, это дело закрыто. И, — Мэтт знал это совершенно точно, — он никогда не стал бы так упорно докапываться до истины, не смог бы действовать, задавать людям вопросы, если бы не видел перед собой пример Темпл, которая никогда не оставляла ни одной встающей перед ней проблемы без решения.

Итак, он видел счастливое стечение обстоятельств в том, что ему встретилась именно она. Перед ним стояли его новая жизнь — и мучительное прошлое. И Темпл — точно ключ, открывающий обе эти двери.

Так что мешкать перед Святым причастием было бы малодушным, даже оскорбительным для всего и всех, кого он любил.

Мэтт встал, протиснулся мимо Темпл вдоль ряда и присоединился к очереди, выстроившейся перед Чашей, которую держал отец Фернандес.

И, когда подошла его очередь, и священник вложил облатку в его ладонь со словами «Се Тело Христово», — Мэтт взглянул в черные глаза открыто и ясно, без чувства вины и без всяких задних мыслей.

И увидел слезы радости, блеснувшие в этих глазах. Отец Фернандес никогда не всходил по ступеням ризницы, чтобы судить Мэтта, наоборот — он чувствовал его осуждение с тех самых пор, как приход Девы Марии Гваделупской пережил ужасные события.

Но теперь, видя Мэтта перед собой, принимающего причастие из его рук, священник понял, что тот больше не осуждает и не судит его, не ставит ему в вину слабость перед лицом тех событий, и не считает виновным в смертном грехе, в котором его обвинил несчастный Питер Бернс.

Мэтт знал все секреты отца Фернандеса, но не собирался их обнародовать.

Он вернулся на свое место рядом с Темпл, ничего не видя от волнения, приняв благословение и облегчив душу. Встав на колени, он спрятал лицо в ладони, и некоторое время молился.

А потом месса завершилась. Отец Фернандес предложил своей пастве обменяться традиционным поцелуем мира и согласия, и Мэтт обнаружил себя пожимающим протянутые со всех сторон незнакомые руки. Темпл делала то же самое, приняв эту часть церемонии с несгибаемостью настоящей пиарщицы.

Наконец, вокруг не осталось никого, кроме них самих, и Мэтт повернулся к ней, пожал ее руку и наклонился, чтобы они могли обменяться поцелуем.

Он почувствовал легкое пожатие ее пальцев во время поцелуя — почти незаметный жест, выдающий понимание и участие.

Когда Мэтт отстранился, ее глаза сияли.

Неожиданно смутившись, он поискал глазами сестру Стефанию. Вместо этого его взгляд наткнулся на незнакомую женщину, которая смотрела на него. Ухоженная, лет пятидесяти с небольшим, с серебристой сединой между красивыми золотистыми прядками, она смотрела на него тем взглядом, каким всегда смотрели женщины — мечтательным, нежным, полным затаенной грусти.

Чувствуя себя голым, Мэтт хотел отвернуться, как он делал всегда прежде. Но, под влиянием умиротворяющего момента, под действием мессы, вместо этого улыбнулся женщине. На какое-то мгновение она застыла в растерянности, но потом улыбнулась в ответ застенчивой, извиняющейся улыбкой, как женщины в дорогом магазине, отвечающие продавцам: «Я просто посмотреть». Это безмолвное признание вселило в него какую-то легкость. Может быть, он всю жизнь неправильно понимал такие взгляды и улыбки женщин. Может быть, они вовсе не покушались на его тело. Может быть, не столько его внешность заставляла их заглядываться на него, сколько его внутренняя теплота и глубоко похороненная страстность, которую они чувствовали и хотели помочь ей выйти на свет.

Он осторожно взглянул на Темпл, которая делала вид, что углубилась в молитвенник, пряча улыбку. Она все видела, но не рассердилась. Наоборот, она была довольна.

Мэтт понял, что подобный обмен взглядами между мужчиной и женщиной вовсе не какая-то предосудительная и заразная вещь, а просто выражение симпатии, или радости жизни, или даже простая вежливость.

И теперь, пережив церемонию поцелуя мира и согласия вместе со всеми прихожанами, Мэтт даже почувствовал жалость к священнику, такому одинокому на своем возвышении — учитель, направляющий паству, но отделенный от нее собственной наставнической ролью.

Мэтт ощущал, как осколки его бронированного, стального внутреннего «я» соединяются вместе, притягиваясь, точно намагниченные. Внутри него что-то очистилось, омытое водами невидимого источника. Подобно отцу Фернандесу, он почувствовал на глазах слезы, слезы принятия себя таким, как есть. На месте алтарников он видел самого себя в детстве — маленького мальчика, держащего большую свечу. Мальчика из дома, вечно полного внезапных криков, ударов и грохота, мальчика, твердящего мантру: «Я никогда не буду плакать, ни за что».

Мэтт никогда раньше не был настолько взрослым, чтобы заплакать.

Он не знал, чем были эти мгновения — богоявлением, симптомом примирения с прошлым, принятием своей новой роли в религиозном служении или признаком влюбленности в Темпл… или просто вспыхнувшей любовью к жизни, ощущением себя живым в том смысле, какой он всегда отрицал и никогда не позволял себе прежде.

Ему еще потребуется время, чтобы обдумать все это, чтобы освоиться с нахлынувшими новыми эмоциями и ощущениями.

Они вышли с Темпл вместе с толпой прихожан, оба очень тихие. Мэтт не стал присоединяться к небольшой группе, окружившей отца Фернандеса — впечатлений было и так уже слишком много.

Покидая церковь, всегда выходишь прямо на яркий солнечный свет. Здесь, в Лас-Вегасе, этот контраст был еще более сильным, солнце почти ослепляло, отражаясь от светлого камня окружающих строений. Глазам на мгновение сделалось больно, и Мэтт пожалел, что не взял темные очки. Он на мгновение замер, надеясь, что слезы на его глазах будут восприняты, как реакция на солнце, но не собираясь заслоняться рукой от света. Он слишком долго делал это в своей жизни.

— Отец Фернандес выглядел неожиданно радостным… под конец, — сказала наблюдательная Темпл, роясь в своей маленькой сумочке в поисках темных очков. Как все рыжеволосые, она была очень чувствительна к солнцу.

— Я полагаю, он просто рад, что трудности прихода закончились, — сказал Мэтт, имея в виду многое.