Прошло несколько часов. Солнце стояло высоко в небе, палящий зной сжигал тихую равнину.
Хатако продолжал неподвижно лежать у края дороги.
Звук человеческих шагов, как бы из бесконечной дали, донесся до его слуха. Он вздрогнул, тихо застонал и медленно поднял голову. Плотно сжав губы, он положил перед собой нож, оперся щекой на приклад ружья и стал ждать последней битвы. Шаги приближались. Прищуренными усталыми глазами смотрел Хатако через стебли трав на дорогу…
Но вдруг глаза его от изумления расширились, уставились в одну точку и засверкали буйной радостью. Он встал и вышел на середину дороги.
Впереди отряда шел араб. Вот он остановился и прищурил глаза. В нерешительности и сомнении посмотрел он на исхудалое, грязное, покрытое кровоточащими царапинами и рубцами лицо того, кто вышел ему навстречу. Тут же узнав его, он в безмерном изумлении вскинул вверх руки и остановился.
— Хатако, миема!
Аскари подошел к нему, схватил его худые, желтые руки и прижал их к своему сердцу.
— Ибрагим, отец мой! — проговорил он тихим, низким голосом.
— Хатако, миема! — повторил араб и покачал головой.
Он медленно опустил руки.
— Кто долго живет, тот много видит, — добавил он тихо.
Затем он положил обе руки на плечи аскари.
— Откуда ты идешь? — спросил он.
В его суровых глазах загорелся сдержанный огонек глубокой нежности.
— Отец мой, ты уже раз спас меня от карликов в лесу Конго. Спаси меня опять! По всем дорогам караулят воины Мели, чтобы схватить меня, — торопливо проговорил Хатако.
— Тебя? Почему?.. А-а! Теперь я понимаю! Это ты подслушивал там, в ущелье?
Аскари молча кивнул.
Араб задумчиво продолжал:
— Я должен помогать тебе на путях твоих. Такова воля милосердного Бога. Слушай! Скинь живо одежду, спрячь ее вместе с ружьем в тот тюк и возьми на голову ношу, как в старые времена. Среди моих носильщиков никто не станет искать аскари, которого не могли поймать воины Мели!
Поспешно и безмолвно аскари сбросил разодранную одежду и засунул ее в тюк вместе с ружьем, флягой, шлемом, башмаками и гамашами. При этом он резким движением сорвал присохшую к ране рубашку. Рана при этом открылась, и кровь тонкой струйкой потекла по ноге.
— Что это? Дай я посмотрю, — сказал торговец.
— Ничего, пустяки. Удар копья!
Его губы слегка искривились от боли. Араб тонкими пальцами ощупал воспаленные края раны.
— Пока это пустяки, но это может стать не пустяком, если не промыть рану. Внизу безопаснее, чем здесь, там я приложу тебе лекарство и сделаю перевязку. Я вижу, что ты ослабел и устал. Может быть, ты к тому же и голоден? Ты сможешь дойти до стоянки?
Аскари выпрямился. Подоспели еще люди торговца и с открытыми от удивления ртами окружили их кольцом. Сухим, резким голосом он проговорил:
— Пока я в силах стоять, я также в силах идти.
Затем Хатако безмолвно взял из рук одного из носильщиков бамбуковую палку и двух живых кур, привязал их к тюку, положил его на голову и затянул песню носильщиков. Палкой он выбивал такт. Его лицо сразу приняло безобидное и простоватое выражение.
Носильщики широко осклабились от удивления при виде этого мгновенного превращения. Араб, тихо посмеиваясь, поглядывал на своего любимца.
Они остановились на берегу ручья, который, с шумом низвергаясь со скал, протекал по узкой, прохладной лесной долине. Торговец достал из желтого жестяного ларца полотно и мазь; это был тот самый ларец, который когда-то носил Хатако. Он промыл рану, смазал ее мазью и приклеил повязку при помощи смолы. При этом он рассказал, что утром, когда доставлены были выменянные ружья, он покинул стоянку Мели и теперь направляется в свой лагерь.
— Где твой лагерь? — спросил Хатако.
Торговец указал на север.
— Там, на равнине, у реки Химы.
— На равнине? Это хорошо! Позволь мне проводить твой караван до подножия горы, отец! Взоры воинов Мели направлены на вершину горы. Они выслеживают аскари, который должен спуститься с гор. Они не обратят внимания на шенци (бушмена), который с ношей идет из долины в горы. Как ты думаешь, отец?
Хатако говорил глухо и с усилием. Он так тяжело оперся на бамбуковую палку, что она совсем согнулась. По его голым ногам пробежала судорога, он медленно опустился на землю и прислонился спиной к дереву. Крупные капли пота выступили на его лице.
Выражение испуга пробежало по худому лицу араба. Он крикнул что-то старшему носильщику и поспешно достал из соломенной корзины пригоршню фиников.
— Возьми и ешь, пока не поспела еда! — сказал он, садясь рядом с Хатако. — Ты хорошо и умно придумал, но тогда тебе предстоит длинный путь. Прежде всего ты должен поесть и выспаться. Когда ты раздевался, я даже испугался: ты исхудал, как загнанная кляча! Поешь фиников, Хатако!
Слипающиеся от мучительной усталости глаза аскари открылись и глянули на араба. В них блеснул теплый луч нежности, редко согревавший его дикое одинокое сердце. Легким торопливым движением он погладил руку старика. Он медленно поднес ко рту первый финик, затем он стал все поспешнее хватать их и глотать, не разжевывая. Потом он поудобнее протянул ноги, онемевшие от усталости и как бы не связанные с телом, и закрыл глаза. Спать, да, спать, погрузиться в сон, как на дно глубокого озера, проспать целый день и всю ночь напролет, всю прохладную тихую ночь при свете звезд и луны…
Нет! Не надо луны! Новолуние!
Он резко вскинул голову, в его расширенных глазах появилось выражение ужаса, пальцы судорожно сжали руку араба.
— Я должен немного поспать, но обещай мне одно, друг и отец: разбуди меня, как только будет готова еда! Через час, да? Сегодня вечером я должен быть в крепости Моши! Ты мне обещаешь?
Торговец приложил руку к груди и склонил голову.
— Да, я обещаю тебе, спи спокойно. Я знаю, зачем тебе нужно быть в крепости до наступления ночи…
Хатако не дослушал последних слов. Он погрузился в глубокий мертвый сон.
Старик долго и безмолвно смотрел на него. Затем он подсунул ему под голову край ковра и встал. Он велел носильщикам не шуметь и не подходить к спящему. Повар, раздувавший огонь, получил приказ положить в еду масло и зажарить козью печена, которую преподнес ему на прощание Мели.
Когда все было готово, араб сам отнес Хатако еду. Одинокий луч солнца, пробравшийся через непроницаемую листву деревьев, озарил мерно вздымавшуюся грудь спящего; над его головой неутомимо и весело кружилась большая голубая бабочка. Лоб был изборожден глубокими морщинами; руки сжаты в кулаки, как будто они хотели удержать и захватить с собой в царство сна некую неотступную мысль.