— Но должна же здесь быть дежурная?
Старушка таинственно огляделась по сторонам и сообщила шепотом:
— Она есть, но только ее сейчас нету… По уважительным причинам… Так и быть, скажу тебе, только ты меня не продавай! Дуску Колпакову знаешь? Неужто не знаешь: разводка, бабенка ходовитая!.. Так дежурной нынче один верный человек сообщил: покуда она на дежурстве, к мужу ее Ивану эта Дуска должна на свиданку припожаловать!.. Вот та и побегла их караулить… а как прихватит голубчиков, тут она им волосья расчешет…
— Чепуха какая-то! Неужели через какую-то Дуську…
— А как же! — всплеснула руками старушка. — Доведись до тебя… Или она не человек? Не развалиться же семье через телеграмму твою?..
Перед сном профессор долго размышлял, откуда могла быть телеграмма, спал плохо и видел во сне, что его обряжают в мантию Кембриджского университета, а он скандалит, требуя, чтоб дали «фирмовую», а не «запальную»…
Придя утром на узел связи, он опять встретил вчерашнюю старушку, которая радостно его приветствовала:
— Понесли твою телеграмму! Лариса понесла, так что иди домой, дожидайся. Сегодня доставют…
— То есть как — сегодня? Это когда, примерно?
— Известно, когда — на дню… Ты все ж таки не один у ней, может важней есть: насчет похорон аль еще что…
У профессора был очень удрученный вид, поэтому старушка опять таинственно огляделась и зашептала:
— Так и быть, научу тебя… Вали прямо в Моховое! Лариса сейчас должно там… Подкатил к ней Вовка на мотоцикле, посадил, и — дунули… Там у них Вовкин брат пришел из солдатиков, встреча происходит… Не иначе, как в Моховом она!..
— Безответственность какая! Взяла телеграммы и уехала в какое-то Моховое!
— А как же! — рассудительно молвила старушка. — Она девушка молодая, ей нужно свое счастье не прозевать! Неужели через твою телеграмму сидеть ей в старых девках? Так что, если у тебя экстренность, дуй в Моховое, там на месте и получишь… Километров шесть будет, тропка прямая… А увидишь: где гулянка, значит там Лариса и есть. Девка пышная, аж пуговицы не держут…
До Мохового профессор дошел благополучно, только в одном месте за ним погнался колхозный бык, но скоро отстал.
Возле избы, где играли сразу баян и радиола, профессор нашел Ларису. Выкрикивая частушку, она оттаптывала толстыми ногами перед хилым солдатиком…
— Простите, вы — Лариса? — обратился к ней профессор.
Лариса подбоченилась и рассмеялась:
— Ног своих дедовских, что ль, не жалко. Из-за телеграммы! Теть Рай, где моя сумка?
МИХАИЛ МИХЛИН
ГУМАНИСТ
Утром встанешь, оглянешься — болеют люди… болеют… Редко кто до ста доживает, чтобы какого-нибудь гастриту не подхватить, и в газетах пишут — от нервов все. Согласен! Ведь скандалы одни, ругань сплошная, кажный кажному доказать хочет — лучше, хуже, а по мне так все одинаковы. Я так считаю — если ты за пазухой камень держишь, то через год-два он у тебя обязательно или в почках, или в печени объявится. Про доброту забыли, а ей бы жить! К примеру, меня возьми — всю личную жизнь на производстве провел, в гуще, в борьбе, — среди ревизий. Тридцать два года лицом был, не так себе, а материально-ответственным. И при деньгах, и при материале разном состоял, и на продуктах сидел. Комиссий перенес сколько, начальства сколько пережил разного и не озлобился. На заслуженный выгнали — спасибо сказал. Зарплата была — сто, пенсия какая — сами понимаете. А живу! И как живу!!! Потому, что добрый я, отзывчивый, к любому человеку или к предприятию с душой отнестись могу. Идут ко мне люди-то, валом валят: «Помоги, Федор Кузьмич! — слезно просят. — Защити добротой своей. Не дай кляузникам разным и вообще недовольным над честными людьми возвыситься». — «Как?! — спрашиваю. — Почему? По какому праву?!» И что оказывается — какому-нибудь гражданину Шитикову в тринадцатой столовой вилка грязной показалась. Ах, ты ж, думаю, шпендик, посуда тебе грязная, а мы в войну руками ели и ничего, а для чего? Чтобы ты, сопляк, нас носом в грязную посуду тыкал? И приходится мне в книге жалоб и предложений столовой № 13, ниже той записи, написать: «Обедал в етой столовой. Еда хорошая. Посуда блестит, потому как солнце. Видел скандал гр. Шитикова из-за вилки. Удостоверяю, что гр. Шитиков, хоть и инженер, а был выпивши и на эту вилку сам плюнул. А меня обслужили хорошо, и горчица у них есть. Заслуженный пенсионер Наседкин Ф. К.» Грамотехой я, как видите, не беру. Бью наверняка — голым фактом. Не советую тебе, гражданин Шитиков, еще писать, не поверят. А чего нервничать, чего друг на друга, как собакам, кидаться?! Ну давай, давай скандалить — сам же первый по бюллетню пойдешь.
Есть, конечно, и среди нас, людей пожилых, кляузники. Находятся, чтоб им пусто было, писатели. Пишут, и мне после них писать приходится. Третьего дня в сорок шестой гастроном меня вызвали. Приезжаю, молоденькая встречает, тоненькая, глаза голубые, а в глазах — слезы синие. Книгу протягивает, и чувствую — вот-вот расплачется. На закладку смотрю — красненькая, а в книге черным по белому: «Продавщица Мамонтова за прилавком стояла пьяная. Обслужить колбасой отказалась. Назвала меня дураком в очках. Пенсионер Г. Осипов». Верю я тебе, Г. Осипов, верю, но ведь с кем не бывает. Что же ей теперь моточницей на фабрику? Глупышка ведь, дитя еще, и душой, по всему видно, к торговле тянется. Нет! Не прав ты, Г. Осипов. Не так это было. Ты сам ее первый дурой назвал, а я, хоть и на другом конце города живу, за колбасой всегда в сорок шестой еду, потому как главное это обслуживание, колбаса везде одинаковая, но уж Мамонтова как отрежет так отрежет, а завернет — и про сдачу забудешь. Вот так, Г. Осипов, мне, например, нравится! Вытри слезки, голубоглазенькая. Иди. Торгуй на здоровье, только покупателей дальше другого отдела не посылай.
Сделаешь доброе дело — и на душе светло, и аппетит хороший, и сон. В прошлом месяце однако и я перенервничал. Прибегает ко мне Карпыч — зав. столовой. Кричит: «Караул! Спасай! Такого понаписали, что теперь уже точно снимут. Помоги, Федор Кузьмич, напиши ответную, а я уж тебя борщом ленинградским как-нибудь угощу». Ну, видали вы таких, его с работы снять хотят, у него в столовой форменный курятник и распивочная станция, а он меня борщом накормит и отделается. Беру я чистый лист бумаги и пишу всю правду про его забегаловку, начиная от приготовления пищи типа «винегрет» и кончая раздевалкой в стиле «на любой гвоздь вешайся». Одним глазом смотрю — он с лица потеть начал, пятнами пошел, двадцать пять протягивает, а руки трясутся. Ну и я озверел: «Мальчишка! — кричу. — Сопляк! Доброты не понимаешь!» Добавил он красненькую — отлегло у меня немного, написал, что в хлеву № 72 есть можно. Расслабился он сразу, повеселел. «Ты, — говорит, — Кузьмич, чистый гангстер, мафия и коза-ностра нашего общепита». Простил я ему эту шутку, только в другой раз, говорю, не приходи — нервов на тебя много надо. А другие приходят: кому благодарность написать, кому отзыв хороший, у кого просто проверка скоро, а в жалобной книге ни одного доброго слова. Я никому не отказываю, моей гуманности на всех хватит — пишу и подпись ставлю, и адрес, потому как не боюсь, а чего бояться, кто же меня за доброту-то осудит. Кто?!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});