повесили? Разве так уходят новобранцы на службу? — оживился Шмая и, подойдя к окну, заметил под орехом Мишку и Олю. Он выбежал в сад, затащил обоих в дом, усадил за стол и заставил выпить вина.
Заслышав музыку в доме кровельщика, соседи стали собираться сюда. Через несколько минут в доме уже было полно людей. Пришел и Овруцкий. Ему понравилось, что Шмая-разбойник не дает людям унывать, подошел, обнял его и выпил с ним за старую дружбу.
Шмая развеселился еще больше. Дав команду, чтобы люди расступились, он пустился в пляс, а за ним, не раздумывая, пошли две бойкие молодицы.
Глядя, какие коленца выделывает кровельщик, старики только пожимали плечами, мол, совсем сдурел человек! На что это похоже — веселиться, когда у всех такое большое горе! Но Шмая не обращал ни на что внимания и продолжал плясать, втягивая в круг все больше и больше людей.
Раскрасневшаяся, запыхавшаяся, вбежала в дом Рейзл. Она остановилась на пороге и, видя, что вытворяет муж, не на шутку рассердилась.
— Может быть, уже хватит? Ты что, с ума сошел? Опять в тебе солдат заговорил? И чего ты так вырядился? — окинула она злым взглядом его солдатский мундир.
Шмая остановился, словно кто-то внезапно окатил его холодной водой. Он посмотрел на жену. Вспомнил ее слова: «…Мои дети идут на войну, а тебе весело?..» Однако при людях не хотел заводить разговор об этом и негромко сказал:
— Что же ты думаешь, дорогая моя, если война, то надо плакать и рыдать, чтобы наши враги радовались? Пускай проклятый Гитлер плачет, а мы будем веселиться. Все равно придет погибель на его голову. Вспомнишь мои слова!..
Он умолк, достал трубку, набил ее табаком, закурил. И, снова вспомнив ее слова о сыновьях, уходящих на фронт, добавил:
— Ну откуда же мне знать, что значит уходить на войну? Я ведь все годы сидел на печи сложа руки и ждал, чтоб дядя за меня воевал…
Эти слова он произнес с горечью, и лицо его, еще недавно такое возбужденное, сразу затуманилось. Он молча прошел в другую комнату, взял свой мешок на плечи, окинул рассеянным взглядом дом, обнял дочурок, которые прижались к нему и испуганно глядели ему в глаза.
— Ну, доченьки мои, прощайте! Слушайтесь маму…
— Куда это ты собрался? — крикнула жена, преградив ему дорогу. — Куда, спрашиваю тебя?
Он ответил только после долгой паузы:
— Туда же, куда все ребята собираются…
— А все-таки куда? — взяла она его за руку. — Скажи мне, куда?
— На фронт…
— Совсем человек рехнулся, прости господи!.. Это уже не ты, а вино за тебя говорит!.. — крикнула она. — И кто же тебя туда посылает?
— Совесть! — ответил кровельщик, немного помолчав. Он отстегнул орден, протянул его жене: — Возьми, спрячь. Вдруг со мной что-нибудь стрясется, пусть малышки наши знают, что их отец в тяжелое время, когда за Советскую власть воевали, не сидел сложа руки. И вообще, если когда-нибудь какой-то подлец скажет, что нам, мол, не дорога наша земля, что мы не воевали за нее, плюнь ему в морду и покажи вот это! И еще скажи, сколько солдат дала Родине только одна наша семья… Смотри здесь за детьми и не плачь…
Все стояли тихо, обратив взоры к Шмае-разбойнику, который выглядел сейчас намного старше, чем обычно.
Рейзл опустила глаза. Она знала, что не в ее силах уговорить его остаться. В напряженной тишине Шмая со всеми расцеловался, жестом позвал сыновей и молча направился к двери.
На площади возле сельсовета уже собрался весь поселок. Дети прыгали вокруг лошадей, вертелись около накрытых ковриками телег. В гривы лошадей девчата вплетали ленты. В сторонке, у крыльца клуба, играл оркестр. Но это уже был не тот знаменитый во всей округе оркестр, не та игра, что когда-то. Не слыхать было барабанщика Лейзера и флейтиста Шимона, не играл на своей скрипке Давид Гуральник, а Саня Грин — на тромбоне, — все они стояли с солдатскими сумками и прощались с родными, с невестами.
Оставшиеся оркестранты старательно играли марши и всем знакомые песни, но веселее от этого никому не становилось.
Люди разговаривали тихо, будто чего-то ожидали. Иногда даже закрадывалась мысль, что все это только страшный сон, а на самом деле никакой войны нет, сейчас позвонят из района, что то была учебная тревога и что, мол, можно расходиться по домам…
Музыканты не переставали играть… И когда люди присмотрелись к поредевшему оркестру, они особенно остро почувствовали, поняли, скольких парней забирает у них война. Из поселка уходили лучшие трактористы, виноградари, шоферы и строители, кузнецы и механики…
На площади было шумно.
Но вот вдали показался Шмая в полном солдатском обмундировании, и все сразу затихли.
— Смотри-ка, Шмая! С чего это ты так вырядился? — воскликнул старый кузнец Кива.
— Как — с чего? На фронт иду с нашими хлопцами, — ответил кровельщик, поискав глазами в толпе своих сыновей.
— А помоложе тебя в колонии не нашлось? Ведь ты уже, слава богу, человек в летах…
— Во-первых, у меня нету такой привычки считать свои годы, — усмехнулся Шмая-разбойник, — я не засидевшаяся в девках барышня, а во-вторых, разве на одних молодых свет держится? Молодых еще учить надо, а я уже готовенький солдат… — И, помолчав, добавил: — К тому же известно, что за одного битого солдата шесть небитых дают…
— Что ж, это, пожалуй, правда… — задумчиво сказал кто-то из молодых.
Люди тесной толпой окружили Шмаю. Удивленно смотрели на него женщины, все еще не веря, что он решил добровольно пойти на фронт. Одна из них стала просить, чтоб он там, на фронте, присмотрел за ее сыном, помог ему в трудную минуту, — ведь что такой сосунок понимает в военном деле…
Шмая выслушал ее и кивнул, не желая разочаровывать женщину, которая, видно, думает, что на войне все ходят компанией, как на гулянье, и земляки всегда собираются в одной части. Но когда к нему подошло еще несколько матерей с такими же просьбами, он улыбнулся и весело сказал:
— Знаете что, соседки мои дорогие? Дайте мне звание генерала, тогда я начну командовать дивизией и всех ваших ребят возьму к себе. Всех к себе запишу, и вас в том числе…
Окружающие дружно рассмеялись, но некоторые женщины все же смотрели на Шмаю с любопытством и завистью: что и говорить, ему будет легче на войне, чем их мальчикам…
Шмая без труда понял, о чем думают женщины, и хотел им сказать: «Эх, когда меня впервые послали воевать, мне было не больше лет, чем вашим сыновьям…» —