осмотрел стрелков. Оставалось зажечь фитили на курках. Надавят мушкетеры крючок, и фитили прижмутся к затравкам[42]. Тогдашние тяжелые мушкеты палили, как ручные пушки.
Саэта, не меняя курса, шла навстречу венецианцам. Оставалось минут десять до встречи.
Десять стрелков пошли, чтоб взобраться на мост.
И вдруг свист, резкий, пронзительный, разбойничий свист, резанул уши.
Все обернулись и обомлели.
Каторжная шиурма встала на ноги. Если б деревянная палуба стала вдруг дыбом на всем судне, не так бы изумилась команда. И солдаты минуту стояли в ужасе, как будто на них неслось стадо мертвецов.
Люди дергали своими крепкими, как коренья, руками надпиленные цепи. Рвали, не жалея рук. Другие дергали прикованной ногой. Пусть нога прочь, но оторваться от проклятой банки.
Но это была секунда, и триста человек вскочили на банки.
Они побежали по скамьям, с воем, с звериным ревом. Они лязгали обрывками цепей на ногах, цепи бились на бегу по банкам. Обгорелые, черные, голые люди прыгали без снасти, опрокидывали все по дороге. Они ревели от страха и злобы. С голыми руками против вооруженных людей, что стояли на баке!
Но с юта грянул выстрел. Это сеньор Гальяно вырвал мушкет у соседа, выпалил. Выпалил в упор по наступавшим на него галерникам. Вырвал из ножен меч. Лицо перекосилось от бешенства.
— Проклятые изменники! — хрипел Гальяно, махал мечом, не подпуская к трельяжу. — Сунься!
Выстрел привел в память людей на баке. Из арбалетов полетели стрелы.
Гребцы падали.
Но те, кто рвался на бак, ничего не видели: выли звериным голосом, не слышали выстрелов, неудержимо рвались вперед, наступали на убитых товарищей и лезли ревущей тучей.
Они бросались, хватали голыми руками мечи, лезли на копья, падали, а через них прыгали задние, бросались, душили за горло солдат, впивались зубами, рвали и топтали комитов.
Пушкари, не зная для чего, выпалили в море.
А галерники сталкивали солдат с борта. Мавр огромного роста крушил обломками арбалета все кругом — и своих и чужих.
А на юте, у трельяжа, сеньор Гальяно рванулся вперед на галерников. Поднял свой меч, и люди на минуту стали: бешеных цепных людей остановила решимость одного человека.
Но не успели офицеры поддержать своего сеньора: старый каторжник бросился вперед, головой ударил командира, и вслед за ним голая толпа залила трельяж с воем и ревом.
Двое офицеров сами бросились в воду. Их утопили тяжелые латы.
А галера без рулевого стала в ветер, и он трепал, полоскал паруса, и они тревожно, испуганно бились.
Хлопал и бормотал над трельяжем тяжелый штандарт Пиетро Гальяно. Сеньора уже не было на судне — его сбросили за борт.
Комита люди, сорвавшиеся с цепи, разорвали в клочья. Галерники рыскали по судну, выискивали притаившихся в каютах людей и били без разбора и пощады.
25. Оверштаг
Сарацины не понимали, что случилось. Они ждали удара и удивлялись, почему нелепо дрейфует, ставши в ветер, венецианская галера.
Военная хитрость? Сдача?
И саэта сделала поворот, оверштаг, и направилась к венецианской галере.
Сарацины приготовили новое оружие. Они насажали в банки ядовитых и отвратительных змей и этими банками готовились закидать неприятельскую палубу.
Венецианская шиурма была почти вся из моряков, взятых с мавританских и турецких судов; они знали парусное дело и повернули галеру левым бортом к ветру. Левым галсом пошла навстречу сарацинам венецианская галера под командой турка, Грицкова соседа.
Старого каторжанина зарубил сеньор Гальяно, и он лежал под трельяжем, уткнувшись лицом в окровавленный ковер.
Флаг Гальяно шумел по-прежнему на ветру на крепком флагштоке. Сарацины видели кормовой флаг на своем месте — значит, венецианцы не сдаются, идут на них.
Сарацины приготовили железные крючья, чтоб сцепиться борт о борт. Они шли под парусами правым галсом навстречу галере.
Но вот на трельяж влез голый человек, черный и длинный. Он поймал вьющийся штандарт за угол, а тот бился и вырывался у него из рук, как живой.
Это великан-мавр решил сорвать кормовой флаг. Он дергал. Флаг не поддавался. Он рванул, повис на нем — затрещала дорогая парча, флаг сорвался и вместе с мавром полетел за борт.
Все турки из шиурмы собрались на баке; они кричали по-арабски сарацинам, что капитана нет, нет солдат, что они, галерники, сдают судно.
Рулевой приводил к ветру. Передний парус, фок, подтянули шкотом так, что стал он против ветра и работал назад, а задний, грот, вытянули шкотом втугую, и он слабо работал вперед.
Галера легла в дрейф.
Она едва двигалась вперед и рыскала, то катясь под ветер, то выбегая на ветер. Осторожно подходили к ней сарацины, все еще не доверяя.
Мало ли хитростей в морской войне!
Оружие было наготове.
Турки клялись аллахом и показывали порванные цепи.
Сарацины стали борт о борт и взошли на палубу.
26. В дрейф
Это были марокканские арабы. Они были в красивых, чеканной работы шлемах и латах — в подвижных, легких чешуйчатых латах. В этой броне они ловко и гибко двигались и блестели чешуей на солнце, как змеи. Убитые галерники валялись среди окровавленных банок, многие так и оставались на цепи, простреленные пулями и стрелами солдат.
Мавры-галерники наспех объясняли землякам, что случилось. Они говорили все сразу.
Сарацинский капитан все уже понял. Он велел всем молчать.
Теперь, после гама и рева, первый раз стало тихо, и люди услышали море, как оно билось между бортами судов.
Галера осторожно продвигалась вперед, лежа в дрейфе, ждала своей участи, и только чуть полоскал на ветру уголок высокого паруса.
Сарацинский капитан молчал и обводил глазами окровавленную палубу, убитых людей и нежные белые крылья парусов. Галерники смотрели на сарацина и ждали, что он скажет. Он перевел глаза на толпу голых гребцов, посмотрел с минуту и сказал:
— Я даю свободу мусульманам. Неверные пусть примут ислам. Вы подняли руку на врагов, а они — на своих.
Глухой ропот прошел по голой толпе.
Турок, Грицков сосед, вышел, стал перед сарацинским капитаном, приложил руку ко лбу, потом к сердцу, набрал воздуху всей грудью, выпустил и снова набрал.
— Шейх! — сказал турок. — Милостивый шейх! Мы все — одно. Шиурма — мы все. Зачем одним свобода, другим нет? Они все наши враги были, эти, которых мы убили. А мы все на одной цепочке были, одним веслом гребли, и правоверные и неверные. Одной плеткой нас били, один хлеб мы ели, шейх. Вместе свободу добывали. Одна пусть судьба наша будет.
И опять стало тихо, только