Читать интересную книгу Хроника стрижки овец - Максим Кантор

Боролись фрондеры за то, чтобы сословные привилегии (сравни: независимые права корпораций) не ущемлялись государственными интересами – чтобы оброк с крестьян не делить с жадным двором. Вот ради этой благородной цели и звали умирать на баррикадах – мол, долой тирана в сутане, доколе терпеть иго временщика! Временщик Мазарини и алчная оппозиция рвали Францию на части, парламент кипел в бунтарских страстях, население собиралось под знамена сословных мятежников, и в это самое время Сирано, вернувшись с войны, написал про Государство Луны. Это было продолжение утопии Кампанеллы (см. Город Солнца), описывалось такое справедливое общество, где все распределяется поровну; данная утопия никому не понравилась.

Сирано относился к путешествию на Луну не менее серьезно, чем авторы космических программ нашего времени. Он считал, что требуется начать сначала, на новой почве. Земная несправедливость и земное неравенство находили разрешение на Луне, и Сирано описал, каким образом; для начала он предлагал способ, как отменить войны. В годы Тридцатилетней войны, точно как и сегодня, перманентная война была необходима для поддержания иерархии в обществе: рабочий корпорации потому ниже менеджера, что солдат всегда ниже офицера, а Сирано высмеял принцип армейского неравенства, внедренный в общество как двигатель прогресса. Сирано показал, как алчность аристократов (тогдашнего креативного класса) отлично уживается с алчностью временщиков двора (тогдашних коррупционеров) – это два агрегата угнетения, и бороться надо с обоими. Книга «Государство Луны» никому не понравилась. Вообще идеи социалистического устройства общества редко кому представляются разумными – и особенно когда автор соглашается с тем, что равенство возможно при ограничении потребления. Эта деталь, по мнению экспертов, свидетельствует о неразвитом сознании: зачем равенство, ведь всегда лучше иметь больше, чем у соседа! Собственно, ради этого и собиралась Фронда, за это и бился с аристократией Мазарини.

К дурной репутации бретера, скандалиста и выскочки – прибавилось определение «безумец». Сирано стал гордским сумасшедшим: читал стихи в кабаках, дрался с наемными убийцами у Нельской башни. Одному долго не простоять: надо иметь какие-нибудь тылы. А у него тылов не было.

Убили Сирано де Бержерака по заказу обидчивого вельможи-фрондера, разозленного эпиграммой. Фрондеры вообще гораздо мстительнее монархов: у монархов бывает задета гордость, а у фрондеров болит то место, где была совесть; мелкий интриган всегда опаснее крупного.

Впрочем, если бы Сирано не убили по приказу фрондера, его бы рано или поздно прикончили по приказу двора – он многих раздражал. Ему размозжили голову бревном – сбросили бревно с крыши дома.

Образ Сирано для европейской культуры важен потому, что черты Сирано де Бержерака – это родовые черты гуманистического искусства вообще. Образ Сирано – это образ свободного художника. Другого свободного искусства в природе не бывает.

Подлинное искусство, оно не с левыми и не справыми, оно само по себе; с языком; с рифмой; с природой.

Таким же точно, как Сирано, – то есть безумцем и выскочкой – был Винсент Ван Гог. Он был и не с академической школой, и не с импрессионистами, поэтому был неудобен сразу всем. Таким же был и Поль Сезанн, затворившийся в Эксе во время тщеславной Франко-прусской войны; таким же был Франсуа Рабле, поп-расстрига, высмеяший сразу всех – от королей до оппозиционной камарильи, и Франсуа Вийон был тоже таким. Франсиско Гойя, презиравший испанский двор и ненавидевший революционные войска Наполеона, – вот вам еще один Сирано. Таким же был и Жан-Поль Сартр, и Эрнст Хемингуэй – это тоже Сирано.

Это не стоффажи сословных баррикад, не члены кружка и секты, не поголовье протестных бдений. Это не клевреты двора, не чиновники, не академики. Они умеют встать поперек толпы – не за короля, не за принцев, но единственно за честь. Из умения стоять в одиночку, стоять самому по себе и вырабатывается осанка художника – и прямая спина гражданина.

Иным кажется, что это высокомерие.

Чем я занимаюсь

Я пишу картины и романы.

Роман и картина – вещи похожие, это сложносоставные большие произведения, описывающие устройство мира и судьбы героев.

Произведение обязано иметь общую концепцию истории; единый сюжет, который сплетен из множества частных; образный строй, связанный с общим представлением о мире; особую интонацию рассказа, происходящую от убеждений автора.

Вот именно это и есть роман; именно это и есть картина.

Надо думать долгую мысль, додумывать и выкручивать ее до конца.

Теперь романом называют сочинение на двести страниц с легким взволнованным ощущением бытия. А картина умерла, так принято считать, все адекватные люди заняты инсталляцией. Но мне интересно другое.

То, что я пишу романы и картины, – невежливо по отношению к окружающим.

Мое присутствие неудобно, сам чувствую, что мешаю.

Возникает неприличный в свободном обществе морализаторский тон: что же это получается, ты картины пишешь, а остальные? Уж не хочешь ли ты показать, что у нас не романы, а повести?

Вышло так, ничего не поделать. Притвориться маленьким у меня не получается. Когда написаны тысячи картин и тысячи страниц, трудно прикинуться, что ты пришел поиграть в буриме.

Отлично понимаю, что веду себя невежливо. Не обижаюсь, когда принимают контрмеры.

Художники постановили считать, что не существует такого художника. Зануда, закрашивающий пятиметровый холст человеческими фигурами, – это недоразумение. Договорились, что я – писатель, испытали облегчение. Просто есть писатель, который рисует.

Равным образом писатели договорились считать меня художником. Есть художник, который, между прочим, пишет толстые книжки, любопытный случай. Он не настоящий писатель, конечно. Потому что, если признать, что это вот – роман, то как же называть поток сознания про детство?

А потом появилось спасительное определение – оказалось, что я публицист. Но если спросят профессиональных зоилов, они растолкуют, что я не умею писать статьи.

В союзе писателей состоят писатели, в союзе художников варятся художники. Возможно, кружки единомышленников нынче иначе называются. Это системы договоренностей: сегодня считается, что три полоски – картина. Вам так удобно? Ну и хорошо.

Я ни в какой союз не вхожу, просто рисую и пишу.

Большие холсты, много красок. Толстые книги, много букв. И мыслей много, что совсем неприлично. Упрекают в длине романа и в размерах картины, хотя пишу сжато: просто очень о многом надо сказать, а никто не говорил.

Видите ли, способность писать картины и романы – это специальное свойство сознания, умение видеть мир цельно. Данное свойство сознания выражает себя, как платоновский эйдос, то красками, то словами, то звуками – если человек композитор. Действительно, редко бывает, чтобы один человек писал одновременно и картины, и романы. Видимо, от недостатка картин и романов в современном мире, мне было поручено заняться и тем, и другим одновременно.

Я рисую картины и пишу романы.

Вы – художники и писатели. А я пишу романы и рисую картины.