Лось и Гусев взобрались по откосу наверх. Отсюда была видна холмистая равнина того же апельсинового, но более тусклого цвета. Кое-где разбросаны на ней кущи низкорослых, подобных горным соснам, деревьев. Кое-где белели груды камней, очертания развалин. Вдали, на северо-западе, поднималась лиловая гряда гор, острых и неровных, как застывшие языки пламени. На вершинах сверкал снег.
— Вернуться нам надо, поесть, передохнуть, — сказал Гусев, — умаемся, — тут, видимо, ни одной живой души нет.
Они стояли ещё некоторое время. Равнина была пустынна и печальна, — сжималось сердце. — Да, заехали, — сказал Гусев.
Они спустились с откоса и пошли к аппарату, и долго блуждали, разыскивая его среди кактусов.
Вдруг Гусев стал:
— Вот он!
Привычной хваткой расстегнул кобур, вытащил револьвер:
— Эй, — закричал он, — кто там у аппарата, мать вашу эдак! Стрелять буду.
— Кому кричите, Алексей Иванович?
— Видите — аппарат поблёскивает.
— Вижу теперь, да.
— А вон — правее его — сидит.
Лось, наконец, увидел, и они, спотыкаясь, побежали к аппарату. Существо, сидевшее около аппарата, двинулось в сторону, запрыгало между кактусами, подскочило, раскинуло длинные, перепончатые крылья, с треском поднялось и, описав полукруг, взмыло над людьми. Это было то самое, что давеча они приняли за птицу. Гусев повёл револьвером, ловчась срезать на лету крылатого зверя. Но Лось, вдруг, вышиб у него оружие крикнул:
— С ума сошёл. Это человек!
Закинув голову, раскрыв рот, Гусев глядел на удивительное существо, описывающее круги в кубово-синем небе. Лось вынул носовой платок и помахал им птице.
— Мстислав Сергеевич, поосторожнее, как бы он в нас чем-нибудь не шарахнул оттуда.
— Спрячьте, говорю, револьвер.
Большая птица снижалась. Теперь ясно было видно человекообразное существо, сидящее в седле летательного аппарата. По пояс тело сидящего висело в воздухе. На уровне его плеч взмахивали два изогнутых, подвижных крыла. Под ними, впереди, крутился теневой диск, — видимо, воздушный винт. Позади седла — хвост с раскинутыми вилкой рулями. Весь аппарат — подвижен и гибок, как живое существо.
Вот, он нырнул и пошёл у самой земли, — одно крыло вниз, другое — вверх. Показалась голова марсианина в шапке — яйцом, с длинным козырьком. На глазах — очки. Лицо — кирпичного цвета, узкое, сморщенное, с острым носом. Он разевал большой рот и кричал что-то. Часто, часто замахал крыльями, снизился, пробежал по земле, и соскочил с седла — шагах в тридцати от людей.
Марсианин был, как человек среднего роста, — одет в тёмную, широкую куртку. Сухие ноги его, выше колен, прикрыты плетёными гетрами. Он с сердцем стал указывать на поваленные кактусы. Но, когда Лось и Гусев двинулись к нему, он живо вскочил в седло, погрозил оттуда длинным пальцем, взлетел, почти без разбега, и сейчас же опять сел на землю, и продолжал кричать писклявым, тонким голосом, указывая на поломанные растения.
— Чудак, обижается, — сказал Гусев, и крикнул марсианину, — да плюнь ты на свои Чёртовы кактусы, будет тебе орать, тудыть твою в душу.
— Алексей Иванович, перестаньте ругаться, он не понимает по-русски. Сядьте, иначе он не подойдёт.
Лось и Гусев сели на горячий грунт. Лось стал показывать, что хочет пить и есть. Гусев закурил папиросу, сплюнул. Марсианин некоторое время глядел на них, и кричать перестал, но всё ещё сердито грозил длинным, как карандаш, пальцем. Затем, отвязал от седла мешок, кинул его в сторону людей, поднялся кругами на большую высоту, и быстро ушёл на север, скрылся за горизонтом.
В мешке оказались две металлические коробки и плетёная фляжка с жидкостью. Гусев вскрыл коробки ножом, — в одной было сильно пахучее желе, в другой, — студенистые кусочки, похожие на рахат-лукум. Гусев понюхал:
— Тьфу, сволочи, что едят.
Он вытащил из аппарата корзину с провизией, набрал сухих обломков кактуса и запалил их. Поднялся лёгкой струйкой жёлтый дымок, кактусы тлели, но жара было много. Разогрели жестянку с солониной, разложили еду на чистом платочке. Ели жадно, только сейчас почувствовали нестерпимый голод.
Солнце стояло над головой, ветер утих, было жарко. По оранжевым кочкам прибежала ящерица. Гусев кинул ей кусочек сухаря. Она поднялась на передних лапах, подняла треугольную рогатую головку, и застыла, как каменная.
Лось попросил папироску и прилёг, подперев щеку, — курил, усмехался.
— Алексей Иванович, знаете, — сколько времени мы не ели?
— Со вчерашнего вечера, Мстислав Сергеевич, перед отлётом, я картошки наелся.
— Не ели мы с вами, друг милый, двадцать три, или двадцать четыре дня.
— Сколько?
— Вчера в Петербурге было 18 августа, — сказал Лось, — а сегодня в Петербурге 11 сентября: вот чудеса какие…
— Этого, вы мне голову оторвите, я не пойму, Мстислав Сергеевич.
— Да, этого и я хорошенько-то не понимаю — как это так. Вылетели мы в семь. Сейчас — видите — два часа дня. Девятнадцать часов тому назад мы покинули землю, — по этим часам. А по часам, которые остались у меня в мастерской — прошло около месяца. Вы замечали, — едете вы в поезде, спите, поезд останавливается, вы либо проснётесь от неприятного ощущения, либо во сне вас начинает томить. Это потому, что, когда вагон останавливается — во всём вашем теле происходит замедление скорости. Вы лежите в бегущем вагоне, и ваше сердце бьётся и ваши часы идут скорее, чем если бы вы лежали в недвигающемся вагоне. Разница неуловимая, потому что скорости очень малы. Иное дело — наш перелёт. Половину пути мы пролетели почти со скоростью света. Тут уже разница ощутима. Биение сердца, скорость хода часов, колебание частиц в клеточках тела — не изменились по отношению друг друга, покуда мы летели в безвоздушном пространстве: — мы составляли одно целое с аппаратом, всё двигалось в одном с ним ритме. Но, если скорость аппарата превышала в пятьсот тысяч раз нормальную скорость движения тела на земле, то скорость биения моего сердца один удар в секунду, — если считать по часам, бывшим в аппарате, — увеличилась в пятьсот тысяч раз, то есть — моё сердце билось во время полёта пятьсот тысяч ударов в секунду, считая по часам, оставшимся в Петербурге. По биению моего сердца, по движению стрелки хронометра в моём кармане, по ощущению всего моего тела — мы прожили в пути десять часов сорок минут. И это на самом деле — были десять часов сорок минут. Но по биению сердца петербургского обывателя, по движению стрелки на часах Петропавловского собора — прошло со дня нашего отлёта три с лишком недели. Впоследствии можно будет построить большой аппарат, снабдить его на полгода запасом пищи, кислорода и ультралиддита, и предлагать каким-нибудь чудакам: — вам не нравится жить в наше время, — войны, революции, мятежи — хаос. Хотите жить через сто лет? Для этого нужно только запастись терпением на полгода, посидеть в этой коробке, но зато — какая жизнь? Вы перескочите через столетие. И отправлять их со скоростью света на полгода в междузвёздное пространство. Поскучают, обрастут бородой, вернутся, а на земле — золотой век. И школьники учат: — сто лет тому назад вся Европа была потрясена войнами и революциями. Столицы мира погибли в анархии. Никто ни во что и ничему не верил. Земля ещё не видела подобных бедствий. Но вот, в каждой стране стало собираться ядро мужественных и суровых людей, они называли себя «Справедливыми». Они овладели властью, и стали строить мир на иных, новых законах — справедливости, милосердия и законности желания счастья, — это, в особенности, важно, Алексей Иванович: — счастье. А ведь всё это так и будет, когда-нибудь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});