Как хотелось бы получить точный и осмысленный ответ на вопрос, почему такой-то верит в то-то и то-то, а другого это верование оставляет совершенно равнодушным. Хотелось бы, потому что нас (людей в целом, не только психологов или антропологов) интригуют различия. Более того, мы запрограммированы обращать на них внимание, поскольку взаимодействие с другими – наш основной ресурс, а оно в известной степени зависит от того, каковы эти другие. (Именно поэтому для психолога-первокурсника зачастую самая интересная дисциплина – это психология личности, занимающаяся различиями между людьми, а не остальные разделы психологии, рассказывающие, чем человек отличается от холодильника, устрицы, таракана, жирафа и шимпанзе.) Это сильнейшее стремление понять, в чем уникальность каждого человека, часто служит предметом размышлений, обсуждений и проверки гипотез в разговорах по всему миру.
Однако желание получить объяснение не означает, что оно будет получено. Мне кажется, что вопрос, скорее всего, останется открытым, по крайней мере в том упрощенном виде, в котором он сформулирован выше. Этот человек, судя по всему, использует посылку о присутствии предков постоянно, во множестве разных контекстов, а тот – нет. У такого-то имеется эксплицитно выраженное толкование собственных когнитивных процессов, гласящее: «Да, я уверен, что предки вокруг нас», – тогда как его приятель скажет: «По-моему, никаких предков не существует». И как нам объяснить различия между этими двумя собеседниками? Мы не будем, да и не сможем. И не потому, что религия – это сложная или многогранная область. Причина гораздо проще, и связана она с объяснением личных событий и процессов. Поясню на примере другой личной особенности – роста. Допустим, Мэри гораздо выше Джейн. Родители у Мэри тоже высокие, поэтому, скорее всего, такой рост она унаследовала от них, а Джейн соответствующих генов не досталось. Однако гены – это лишь один из факторов. Мать Мэри, в отличие от матери Джейн, не курила и не употребляла спиртное во время беременности. Мэри, в отличие от Джейн, хорошо кормили и обеспечивали витаминами. Объясняет ли все это разницу между Мэри и Джейн? В известной степени. Но это существенный нюанс. Если бы вопрос разницы в росте нас действительно занимал, мы, наверное, продолжали бы копаться в биографии Мэри, выискивая факты, обусловливающие более высокий рост. И нашли бы их немало, но каждый из них сообщал бы нам нечто о «таких, как Мэри», а не о Мэри как об отдельном человеке.
То же самое относится к разнице в вероисповедании. Психологи и социологи собрали обширный массив данных о факторах, которые повышают вероятность «уверования». Если вы, как и я, социолог, то есть пытаетесь разобраться в массовых тенденциях общественных групп, вам это будет интересно. Однако ответа на изначальный вопрос о сравнении отдельных людей эти данные вам не дадут. Вероятность отдельного события не удовлетворит наше любопытство, которое жаждет выявить четкую причинно-следственную связь, приведшую данного человека к данному вероисповеданию. Но если интуитивная достоверность религиозных представлений определяется совокупной релевантностью, разноплановой активацией разных систем, то все попытки проследить эту причинно-следственную связь заведомо обречены на провал. Мы можем описывать лишь общие тенденции в группах, и это, конечно, удручает.[150]
Провал «естественного» и успех «неестественного»
Наиболее знакомая представителям Запада версия вопроса «Как можно верить?» – «Как можно верить в сверхъестественное, когда у нас есть наука?». После подробного разбора когнитивных процессов, участвующих в усвоении и отражении религиозных концепций, мы знаем, что говорить о религии как о предмете действительности несколько ошибочно. Не стоит в качестве отправной точки противопоставлять религию науке да и вообще чему бы то ни было, поскольку само существование религии как абстракции вызывает сомнения. Вместо нее есть множество бытующих в сознании представлений, множество коммуникативных актов, которые придают им ту или иную степень достоверности, и множество умозаключений, производимых во множестве контекстов.
Не менее ошибочно говорить как о предмете действительности о науке. Наука – такой же культурный объект, то есть область представлений, которые существуют во множестве человеческих умов. Науки как таковой нет, есть множество людей, занимающихся определенной деятельностью, есть определенный массив данных, который хранится в определенной литературе, и определенный способ пополнения или модификации этого массива. Так что же мы имеем в виду, противопоставляя науку религии?
Посмотрим на вышеупомянутые массивы. На Западе спор «религия против науки» носит особый характер из-за существования не просто догматической религии, но монополистической догматической религии, которая совершила непоправимую ошибку: вторглась в область эмпирических данных и выступила с длинным перечнем точных, официально провозглашенных и авторитетных заявлений – предположительно богооткровенных – об устройстве Вселенной и биологии, которые сейчас признаны ошибочными. По каждому пункту, по которому церковь предлагала собственную картину мироустройства, научная альтернатива оказывалась более состоятельной. Церковь проигрывала битву за битвой, причем безоговорочно. Положение, конечно, щекотливое. Разумеется, некоторым удается благополучно закрыть глаза на это неудобство и жить в фантастическом мире, где геология и палеобиология опираются на библейские источники. Но это требует больших усилий. Большинство верующих на Западе предпочитают лазейку: религия – это особая область, ведающая вопросами, на которые наука ответа никогда не даст. На этом фундаменте зачастую строится некая откровенно туманная популярная теология, внушающая, что религия делает мир «прекраснее» или «наполняет смыслом» и занимается «вечными» вопросами.
Еще один способ избежать конфликта – попытка, особенно популярная среди некоторых ученых, создать дистиллированную религию: метафизическую доктрину, сохраняющую некоторые аспекты религиозных идей (существует некий творец, созидательная сила, нам ее постичь сложно, благодаря ей мир такой, какой есть, и т. п.), убрав из нее все следы неудобных «суеверий» (бог слышит меня, болезнь – это кара за грехи, обряд необходимо проводить только так, а не иначе и т. д.). Совместима ли такая религия с наукой? Разумеется, поскольку для того она и создавалась. Есть ли у нее вероятность стать религией в привычном нам понимании? Едва ли. В истории человеческих обществ религиозные идеи обусловлены когнитивными факторами и практическим контекстом. Они служат определенной цели. Они дают релевантное толкование таким ситуациям, как рождение, смерть, вступление в брак. Метафизическая «религия», которая не желает марать руки бренными заботами, имеет на рынке не больше шансов, чем автомобиль без двигателя.
Но одними только массивами данных конфликт не ограничивается. Наука показала не только категорическую несостоятельность отдельных религиозных сюжетов о создании планет, но и фундаментальную неприемлемость религии как метода познания в принципе и наличие более подходящего способа сбора надежных сведений об окружающем мире.
Религиозные представления, как уже говорилось, неизменно привлекают к участию ресурсы когнитивных систем, которые имеются у нас безотносительно религии. Поэтому религия вполне может быть. То есть, учитывая когнитивные предпосылки, сформировавшиеся у нас в ходе эволюции, коллективный образ жизни, коммуникацию с другими людьми и производство умозаключений, высока вероятность того, что в любом человеческом обществе мы обнаружим некие религиозные представления из тех, что описаны в этой книге, со специфическими для данного общества внешними особенностями.
Между тем биолог Льюис Уолперт выдвигает противоположную версию – при наших когнитивных предпосылках как раз научная деятельность для человека «неестественна». И действительно, многие из интуитивных систем логического вывода, о которых в этой книге шла речь, руководствуются допущениями, убедительность которых научные исследования не подтверждают. Поэтому усвоить какую-то часть научного массива данных обычно труднее, чем религиозные представления.
Особенность научного метода познания не только в отрыве от спонтанных интуитивных догадок, но и в особом виде коммуникации, который для него требуется; не только в том, как работает наше сознание, но и в том, как сознание других реагирует на сообщаемую информацию. Научный прогресс обеспечивается очень непривычной разновидностью социального взаимодействия, при которой ряд мотивационных систем (желание снизить уровень неопределенности, произвести впечатление на других, заработать авторитет, а также прослыть знатоком) привлекается к нехарактерным для них, с точки зрения их эволюционной биографии, задачам. Иными словами, научная деятельность очень маловероятна как в когнитивном, так и в социальном плане, поэтому ею занимается крайне мало людей в крайне ограниченном количестве мест на микроскопическом отрезке эволюционной истории. Как заключил философ Роберт Макколи на основании схожих доводов, наука для человеческого сознания настолько же «неестественна», насколько «естественна» религия.[151]