Тетя Леля сообщила мне адрес молодого барона А. П. Штакельберга, который еще студентом бывал завсегдатаем на их вечерах и к которому, хотя издали, я всегда чувствовал искреннюю симпатию. Он также часто справлялся обо мне, под конец я не выдержал и поехал к нему. Но это было почти накануне большевистского переворота, полтора года спустя. Он принадлежал к стариннейшей остзейской фамилии, о которой говорили; обе семьи славились безукоризненно чистой моралью всех своих представителей. Их имя стоило титула.
Сам Саша Штакельберг едва кончил университет, как женился на дочери адмирала Пилкина, однако вскоре после свадьбы бедняжка лишилась ног и он семь лет возил ее в колясочке. Но когда она скончалась, я нашел его уже женатым на цветущей молодой женщине, счастливым отцом двух прелестных малюток, таких же здоровеньких, как мамаша, и с таким же дивным румянцем, каким всегда поражал он сам. За чаем зашел разговор о грядущих событиях.
— Я не поклонник толстовских идей, — говорил я, — но мне кажется верным одно из его замечаний.
— Какое?
— У сверхинтеллигентов дети слишком истощены физически. Они развиваются махровым цветом, но засыхают прежде времени. Я согласен с мнением Толстого, что лучшего расцвета достигают дети сыновей простого крестьянина. В них уже нет отцовской грубости, но здоровая кровь дает им возможность работать так, как мы уже не в состоянии.
— Милочка! Благодари Ивана Тимофеевича за невольный комплимент, — подхватил милый хозяин, — наши дети как раз подходят под это определение! Родители моей жены простые крестьяне…
Удивительный человек! Потомок древнейшего рыцарского рода, с детства увлекавшийся геральдикой, аристократ без малейшей тени снобизма. Светский человек, чистый, как ангел, прекрасный, как херувим. Потомок меченосцев, православный до мозга костей. Безукоризненный супруг, в течение семи лет прикованный к страдалице-жене. Сверхджентльмен, нашедший, наконец, себе тихую пристань в объятиях скромной крестьяночки. Непременный секретарь Академии наук и либеральнейший председатель, сам убежденный монархист и консерватор. И со всеми этими противоречивыми данными, человек недосягаемого благородства и кристальной души…
Таких людей могла взрастить только Россия!
Назначение мое командиром 13-го отдельного полевого тяжелого артиллерийского дивизиона вызвало мой спешный отъезд на фронт. Я уехал счастливым. Дивизион был прекрасный, я получил его из рук полковника Драке, бывшего ранее адъютантом Великого Князя. Он находился уже на боевой позиции, в районе Луцка.
Дивизион, куда я ехал, принадлежал к серии только что выпущенных артиллерийских частей, снабженных новейшей материальной частью и прекрасно технически обученным персоналом. Во главе стояли молодые, но опытные командиры батарей, молодежь большей частью была только что выпущена из лучших учеников Сергиевского артиллерийского училища. Все поголовно были серьезные и работящие. Нижние чины прекрасно справлялись со сложной материальной частью, так как дивизион был сформирован в Петербурге, главным образом, из бывших рабочих технических мастерских и заводов. Это, впрочем, не могло, к сожалению, не отразиться на их морали.
Драке сдал мне дивизион, его позиции близ колонии Мариановки, и на другой же день уехал. Блестящей наружности, храбрый и знающий артиллерист, он обладал замкнутым и тяжелым характером, выработанным в давящей атмосфере канцелярии Великого Князя, не переносившего чужих мнений, и наводил панику своим грозным: «Надо соображать!» Его неудачное столкновение с академиками во 2-й бригаде сделало его недоверчивым к людям и оставило в нем глубокий след раздраженного самолюбия. Поэтому, несмотря на все его достоинства, мое появление в дивизионе вызвало общую радость и внесло успокоение. Я сразу же заметил это. Все мои указания схватывались на лету и исполнялись от чистого сердца.
Через несколько дней я получил ясное доказательство, что и солдатская масса почувствовала ко мне безграничное доверие,
Одна из батарей, 2-я, с самого начала находилась в отделе, и Драке, торопясь с отъездом, сдал мне ее заочно. Но едва он уехал, как я получил от нескольких солдат этой батареи письма, которые показали мне, что не все там ладно.
Если нижний чин решается принести жалобу на своего начальника, это показывает уже не только безысходность положения, но и глубокое доверие к высшему начальству, так как я не знаю случая, чтоб подавший жалобу в конце концов не пострадал от этого еще более.
Я немедленно явился на батарею, приказал командиру выстроить всех чинов на инспекторский опрос, обратился к солдатам с официальным вопросом, положенным по уставу, не имеют ли они за прошлое время законных жалоб и претензий.
Впервые увидал я нечто подобное. На мой вопрос из рядов выступило двадцать человек.
Я тотчас же удалился в отдельное помещение и снял с каждого его заявление. Они были чудовищны.
Подполковник Сикорский с садизмом, далеко превосходящим обычное третирование и уставные строгости, терзал каждого из них, ставя их днем и ночью в сырую хату, по колено залитую водой, которая служила ему арестантской, и прибегал к всевозможным ухищрениям пытки, совершенно игнорировал устав о наказаниях.
— Чем объясняете вы все эти противозаконные меры?
— Но, господин полковник, вы не знаете этих людей. Никакие человеческие меры не дают с ними результата!
— Хорошо! Я донесу обо всем по начальству!
— Но, господин полковник, это погубит всю мою карьеру! Ради Бога, умоляю вас! Даю вам слово…
— Пусть будет по-вашему! При малейшем повторении чего-либо подобного я отрешу вас от командования и отдам под суд. А этих двадцать человек я перевожу сейчас же к себе в управление, где они своей службой докажут мне правдивость своих слов.
— Но этим вы подорвете дисциплину в моей батарее!
— Наоборот. Именно теперь ваша батарея увидит воочию, что дисциплина существует для всех!
Как мог суровый, строгий службист Драке не заметить истязаний, совершавшихся у него за спиной?
Нужно ли прибавить, что этого было достаточно. Все, как рукой, сняло. И те люди, которых я перевел к себе, не оставили на своей службе ни единого пятнышка.
Бои, последовавшие за Луцким прорывом, закончились новым параличом на всем фронте. Наша артиллерия уже была в состоянии состязаться с германской, но для прорыва бетонированных и окутанных морем проволоки позиций этого было недостаточно. Последующие сражения ясно доказали, что ни самоотвержение пехоты, ни налаженная связь между всеми родами оружия не приводили к иному результату, кроме самоистребления? И делалось это в угоду «благородным союзникам», которые проводили свою мировую политику за счет неисчерпаемого запаса «пушечного мяса» в России.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});