Читать интересную книгу Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье - Федор Панфёров

— Вы задержали решение бюро о выговоре товарищу Ларину, — официальным и строгим тоном объявил Сухожилин. — Это уже прямое нарушение коллегиальности.

Аким Морев подумал:

«Почему его все это тревожит? Хочет поссорить нас с Лариным и даже с Моргуновым?»

— Брось, Гаврил Гаврилович, — заговорил Пухов. — Имеет же право первый секретарь иногда и придержать решение бюро, чтобы проверить, обдумать. Где тут нарушение коллегиальности? Я вот думаю: хорошо сделал Аким Петрович, что не занес выговор в личное дело Николая Николаевича.

— Это почему же хорошо? — скрипучим голосом спросил Сухожилин, не видя, как ему подмаргивает Рыжов.

— От позора нас спас: мы Ларину вынесли строгий выговор за то, что он, строя новый город, отказался строить времянки для рабочих, а Совет Министров именно за это назначил Ларина министром. Понятно?

Все тихо рассмеялись, а Сухожилин сначала сжался, а затем, как ни в чем не бывало, сказал:

— И я об этом же… поторопились мы с выговором.

Опарин брезгливо махнул на Сухожилина рукой и вскочил со стула.

— Я разделяю предложение Акима Петровича… но и предлагаю: на пленуме не только выслушать доклад Астафьева, не только дать возможность желающим высказаться по докладу. — Опарин передохнул, глаза его зажглись. — Через две недели мы пускаем Большой канал первой очереди. Грех будет, если на открытие канала не свозим участников пленума.

Опарина поддержали.

Сухожилин тоже поднял руку, но вид у него был такой, словно он подошел к студеной реке, объявив перед этим всем, что нырнет; быстро сбросил ботинки, рубашку, затем в одних трусиках на цыпочках приблизился к реке и вдруг принялся рассуждать о том, о сем; а под конец возгласил:

— Ведь вы видели, как мой предшественник нырнул? Я с ним согласен. Зачем же и мне нырять?

Но его заставили «нырнуть».

Николай Кораблев неожиданно обратился к Рыжову:

— Я очень внимательно читаю вашу газету, товарищ Рыжов, и порою у меня такое ощущение, будто насильственно сосу сахарин: все-то у вас чистенько, гладко, солнечно, светло… на «уря»! А вот Аким Петрович в прошлый раз сообщил нам о том нетерпимом, что он увидел в колхозе «Партизан». В эту поездку он увидел, что по степи гуляют десятки тысяч коров, а молока не дают. То есть дают молоко, но его забирают те, кто около коров трется, и сплавляют на базар. Судя же по вашей газете, все обстоит благополучно.

Рыжов, как всегда в таких случаях, решил занять выжидательную позицию: что-то, дескать, будет дальше, не сорвется ли обвинитель на каком-нибудь неудобном словечке, и тогда обвиняемый сможет вцепиться в него и муху превратить в слона. Но все дело испортил Сухожилин.

— Надо в первую очередь пропагандировать ведущее, утверждающее, — выкрикнул он и зленько блеснул из-под пенсне глазами.

— Хорошее необходимо видеть. Не видя хорошего, не исправишь плохого. Однако товарищ Рыжов плохое не видит, а хорошее преувеличивает, а зачастую и просто сочиняет. Ведь он на страницах газеты сотни раз расхваливал, например, гуртоправов. Да как! Прямо маршалы! За что же их расхваливать? За то, что они доят коров, бьют масло и сплавляют на рынок? Ну, герои! Мне кажется, у товарища Рыжова в газете не правда жизни, а подтасовочка.

Вот тут и всполошился Рыжов:

— Что ж, картежник я, по-вашему?

И уже редактор решил было, что сбил Кораблева с ног. Вот так-то вас! Но Николай Кораблев продолжал, не моргнув:

— Хуже. Хуже картежника. Картежник подтасовывает — шут с ним: в целом народу это не вредит. А ваша подтасовка приносит вред всем, в том числе и мне — читателю.

От таких резких слов даже Аким Морев пригнулся, а Рыжов умоляющими глазами посмотрел на всех, прося пощады: он уже готов был писать в газете только об одном плохом, лишь бы не «рвали» его, не нарушали бы его постоянного благополучия. За последнее время он стал осторожным или, как сам себе говорил, предусмотрительным. Это подметили сотрудники и потому, когда желали, чтобы та или иная статья «не увидела свет», по каждому пустяку красным карандашом ставили на полях статьи огромные вопросы или «гм». И этого было достаточно: видя вопросы и «гм», Рыжов в страхе закатывал глаза, отправляя статью в корзину, а если статью подписывало более или менее ответственное лицо, то она шла в несгораемый шкаф.

— В могилку отправлена, — говорили сотрудники.

А теперь, на бюро обкома, нате-ка вам, обрушился директор автомобильного завода, человек не просто «более или менее ответственный», а весьма уважаемый в городе. Да и возразить-то ему невозможно: Рыжов держал курс только на «красочную, счастливую жизнь» и всегда настойчиво советовал сотрудникам:

— Счастливенького подкинь, кашу маслом не испортишь.

И вот «каша испорчена».

— К чему это вы? Речь идет о предстоящем пленуме, а не о Рыжове, — вмешался Сухожилин.

— К тому и веду, к пленуму. Пусть товарищ Рыжов не думает, что такая подтасовка правды практикуется только на страницах областной газеты. Нет. Если бы только там, то это легко устранить: Рыжов неглупый человек, даже умный. Поймет. Дело в том, что такое в недавнем прошлом у нас в области было всеобщим стилем: всё всячески хвалили и восхваляли.

— Вот это до меня не доходит, Николай Степанович, — вступился Александр Пухов, сверля пальцем свой правый висок.

— Не понимаете? Давайте представим себе на минутку, что сейчас творится на местах в связи с предстоящим совещанием доярок. Я представляю себе: секретари райкомов уже наметили, кто из доярок выступит на пленуме обкома, дабы поддержать честь и славу района! И им, этим простым людям, в райкоме уже пишут речи. Речи потом еще десяток раз отредактируют и вручат тем, кого наметили для выступления. Так ведь, Александр Павлович?

— К сожалению, — ответил Пухов, и все мысленно согласились с ним, хотя и по-разному: Аким Морев считал, что надо сегодня же дать указание райкомам «отменить подобную практику»; Сухожилин — «стояли и стоим на этом»; Опарин побаивался, что «на пленуме развяжутся языки»; Рыжов одно думал: «Опять камни в мой огород»; Александр Пухов готов был расхохотаться и сказать: «Тыркать и пыркать будут по шпаргалкам».

— Разве такое является выражением дум и помыслов народа, Аким Петрович? — спросил Николай Кораблев. — И мы с вами на совещании доярок будем выслушивать не подлинные думы народа, а то, что сочинили руководители районов. Зачем же созывать совещание, отрывать людей от дела? Легче и проще позвонить в райкомы и пусть те вышлют написанные и отредактированные речи.

У Сухожилина мелькнула мысль: «Договорились меж собой: боятся, что райкомщики преподнесут им через народ подлинную правду. Так отнять у них эту возможность и самим выставить своих ораторов? Хитро. Ничего не скажешь!» Вот почему он хриповато выкрикнул:

— Распояшутся и наговорят короба чепухи или даже политической несуразицы. Я против.

— Почему же вы так уверены, что доярки способны только на чепуху и несуразицу? — спросил Аким Морев и тоже поднялся со стула. — Николай Степанович прав: нам надо на совещании и на пленуме услышать правду жизни. Пусть выйдет кое-что коряво. Но лучше корявая правда, нежели красивенькая ложь. Перед совещанием доярок я без вашего разрешения посоветовал некоторым секретарям райкомов не сочинять речей. Давайте теперь это же от имени обкома скажем.

«Да. Их не сломить в этом кругу. Будем ломать на пленуме, — с этой мыслью Сухожилин и покинул кабинет, будучи глубоко уверен, что Аким Морев заведет область в тупик и что он, Сухожилин, не имеет права об этом молчать. — Надо собирать силы. Как это ни прискорбно, а приходится готовиться к борьбе с антиленинцами».

2

И по Волге, и поездами, и на грузовых машинах в Приволжск съезжались доярки. Многие из них, прослышав, что в городе «скупо насчет пищи», везли с собой корзиночки, мешочки с едой. Особенно заботливо об этом думали те, кто безвыездно жил в степях и впервые отправлялся в областной город. Тревожило их и другое: на совещании, видимо, придется выступать; доярки по этому поводу обращались в райкомы партии, но там им сказали:

— Аким Петрович решительно запретил сочинять для вас речи. Думайте сами.

Так некоторые из них впервые заочно познакомились с секретарем обкома, и, признаться, он им показался бездушным. Чувство это иногда так давило на душу, что впору бы и не ехать на совещание. Но заманчиво, да и стыдно отказаться.

В таком настроении и ехали доярки со всех концов области в Приволжск, одевшись, конечно, в самое лучшее, однако на большинстве это «самое лучшее» выглядело старомодно, за исключением доярок Иннокентия Жука и Нижнедонского района. Эти были разодеты по-модному и даже, по выражению Вяльцева, шикарно. А из самого далекого района, расположенного почти под Каспием, доярки нарядились в сарафаны, на головах — кокошники, расписанные бисером. По всему было видно, такие наряды переходили из поколения в поколение, передавались невесте в день, когда она выходила замуж. Наряды были красивые, однако на тех, кто их надел, люди смотрели, как на артистов, играющих старинную пьесу.