Ван Хаутему никак не удавалось четко сформулировать свои вопросы — сказывалась бессонная ночь. А ведь от того, сумеет ли он составить себе убедительную картину сценки, разыгравшейся здесь, на крыльце Фидлеровского пансиона, зависело так много! С легкой досадой он сказал:
— Ну, слушай меня внимательно! Допустим, в том пакетике были не сигары, а что‑то другое, и, если бы это «что‑то» нашли у дамы, она бы имела большие неприятности. И она об этом знала! Тогда разумный человек вроде тебя, вероятно, заметил бы, что она нервничает и была бы до смерти рада поскорей и в рамках приличия разделаться с этим поручением. В подобных обстоятельствах люди ведут себя подозрительно, и сразу становится ясным, что они что‑то скрывают… Смекаешь, куда я клоню?
Веселые искорки сверкнули в смышленых глазах чистокровного амстердамца. Напряжение, которое он испытывал, сидя на стуле в непривычном соседстве с комиссаром, исчезло, и он с некоторой даже фамильярностью наклонился к Ван Хаутему:
— Голову даю на отсечение, менеер, дама знать не знала, что при ней запрещенный товар. Она не притворялась. Уж коли на то пошло, она сунула мне в руки пакетик спокойно и просто, как человек, привыкший командовать прислугой. Сразу дала понять, что она госпожа, а я слуга и что мое дело только как следует выполнить ее поручение. Она не сказала ни больше, ни меньше, чем необходимо. Ручаюсь, она и не помышляла, что действует противозаконно. Или, лучше сказать, она из тех порядочных пожилых людей, которые со стыда бы сгорели, если б нечаянно нарушили закон.
— А ты уверен, что это не был переодетый мужчина или вообще человек более молодой, но притворившийся пожилой женщиной?
— Абсолютно уверен, менеер. Могу присягнуть. Комиссар задумчиво кивнул: рассказ Баса полностью оправдал его предположения и вполне укладывался в неясную еще гипотезу этого дела.
— Ну, а теперь о другом, — продолжал он уже спокойным тоном. — Ты знал, что постояльцы иногда совершали ночные вылазки через люк в помещении котельной?
Бас взглянул на комиссара, всем своим худощавым лицом Щелкунчика изображая лукавое замешательство:
— Узнай об этом менеер Фидлер, я бы лишился места, а это очень жаль, потому что через пару месяцев стукнет сорок лет, как я здесь работаю. Но вам я врать не стану. Однажды летом на рассвете, часиков в шесть, я пошел в подвал за молоком для утреннего кофе; в теплую погоду мы держим его там. Вдруг вижу: открывается люк и внутрь пролезает маленько подвыпивший менеер Рулофс. Я был далеко, и он меня не заметил. Конечно, я не стал поднимать из‑за этого шум. Мне что, больше всех надо? Менеер Рулофс — человек добрый, веселый, всегда шутит; мне он нравится. И я подумал: я же мог и не видеть, а раз не видел, какой с меня спрос?
Затем Ван Хаутем велел Старингу привести Ивера. Французский торговец парфюмерией явился в толстом темно‑красном домашнем халате и, похоже, был не очень доволен тем, что помощник комиссара даже не дал ему возможности хоть сколько‑нибудь привести себя в порядок. Войдя, он зорким взглядом окинул комиссара… Слишком зорким для человека, которого только что подняли с постели. Сев на стул, он угрюмо закурил сигарету и молча ждал, что будет дальше. Человек себе на уме, подумал Ван Хаутем, очень сообразительный, с большим самообладанием и готовый к неприятному допросу по поводу нашей ночной встречи.
— Фрюкберг, hein![26]
После первого же вопроса комиссара внимательные глаза разом стали безучастными.
— Да, я с ним иногда разговаривал. Мы поселились в пансионе почти одновременно, лет пять тому назад. Сферы нашей деятельности довольно далеки друг от друга, но мы оба деловые люди. Оба чужие в Амстердаме, каждый ищет сбыта своим товарам. Мы обменивались впечатлениями — вначале в гостиной, а потом в своих комнатах. Il était śerieux… Sombre plûtot![27] Я же, наоборот, человек общительный. Мы как бы дополняли друг друга. Но друзьями все‑таки не стали и не чувствовали склонности поверять друг другу свои сердечные тайны.
— Что он, собственно, экспортировал в Амстердам?
— Какие‑то моторы. Судя по его рассказам, он вел дела с судостроительными и авиационными предприятиями. Я работаю главным образом в торговой части города, а он — по ту сторону залива Эй и в пригороде Схипхол. Не принято слишком интересоваться подробностями. Насколько я понимаю, он не жаловался на отсутствие заказов, но, каковы были его деловые связи, я сказать не могу.
— Он когда‑нибудь покупал у вас парфюмерию?
— Comment?..[28] Вы имеете в виду, не принадлежал ли он к числу моих клиентов? Да, конечно, кое‑что он покупал. Но не для себя. Сам он обходился обычным мылом, а волосы смачивал какой‑то вонючей туалетной водой и покупал все это в дешевых магазинах. И тем не менее он был для меня хорошим клиентом, во всяком случае что касается моей пудры «Roomette, numéro quinze».[29] Вот не так давно он сразу взял у меня пятьдесят коробок. Естественно, я поинтересовался, зачем ему столько. Eh bien…[30] Пудра предназначалась для рождественских подарков дамам из семейств его деловых знакомых. Совсем неплохая идея. А на прошлой неделе он заказал пять флаконов моего lotion crystallisée.[31] Мне пришлось выписать их из Парижа, и они вот‑вот прибудут. Но, увы, раз он внезапно уехал, надо поискать, кому бы их сбыть.
— Нет ли у вас случайно под рукой образцов, чтобы мне иметь представление о том, что вам заказывал Фрюкберг?
— Bien sûr![32] Наверху, у меня на умывальнике. Конечно, уже начатые. Un moment![33]
Ивер вскочил было со стула, но Ван Хаутем коротким движением руки остановил его и кивнул Старингу. Тот вышел и вскоре вернулся с коробочкой пудры, на вид такой же, какие были этой ночью изъяты из тайника в четвертом номере, и с флаконом, на три четверти наполненным жидкостью. Француз схватил бутылочку, встряхнул ее, вынул стеклянную пробку и поднес ее к носу комиссара.
— Mais sentez done ca![34] Понюхайте, пожалуйста, мсье! Восхитительно! Et si fraís![35] Не подойдет ли для madame votre épouse?[36]
Возможность что‑то продать мгновенно превратила сдержанного свидетеля в оживленного коммивояжера.
— Я отдам вам их по двенадцать пятьдесят за флакон, но такая цена, конечно, entre nous.[37] В магазине они стоят по тридцать гульденов за штуку…
Волнообразным движением он пронес благоухающий флакон мимо носа отшатнувшегося Старинга.
— Вот, понюхайте сами, мсье! Экстракт иранских роз! Две‑три капли на ванну вполне достаточно. А цена!
С мягкой улыбкой наблюдая за Ивером, Ван Хаутем не перебивал его хвалебных излияний. Но в то же время полностью отдавал себе отчет, что этот человек с интеллигентной внешностью и культурной речью, по‑видимому, не зря с преувеличенной навязчивостью рыночного торговца расхваливал свой товар перед двумя полицейскими, находящимися при исполнении служебных обязанностей и, уж конечно, занятыми совсем другими вопросами, чем качество и цена продукции парфюмерной фирмы «Курто». Такая уловка понятна, если разговор вот‑вот коснется темы, от которой Ивер хотел бы отвлечь внимание. Но этот дешевый прием — хорошо известный опытным следователям — никак не вяжется с изобретательностью и умом француза. И в конце концов комиссар начал склоняться к мысли, что демонстративные манипуляции Ивера с флаконом — помахивание им туда‑сюда и взбалтывание так, что прозрачные сверкающие кристаллы то облачком поднимались в бесцветной жидкости, то опять опускались на дно, — что все это имело какой‑то вполне определенный смысл. Многозначительный взгляд, который Старинг бросил своему шефу, доказывал, что и его мысли шли в том же направлении. Вероятно, помощник комиссара тоже вспомнил случай, описанный в специальной литературе, когда украденные бриллианты были обнаружены среди таких вот крупных кристаллов во флаконе дорогой туалетной воды. А теперь, когда во время допроса уже неоднократно упоминалось имя Фрюкберга, Ивер усиленно обращает внимание полиции, что Фрюкберг заказал у него пять флаконов именно этого ароматного товара, в котором так удобно спрятать сорок восемь бриллиантов. Почему он делает следствию такие намеки?
— А эти флаконы тоже предназначались для его клиентов? — Ван Хаутем умышленно задал вопрос с легким недоверием в голосе.
Ивер ответил не словами, а несколькими красноречивыми жестами и мимикой, на что французы такие мастера. Сначала он продемонстрировал комиссару нечто подозрительно смахивающее на хитрое подмигивание, а потом очень высоко поднял брови и плечи, помахивая при этом на уровне плеч растопыренными пальцами рук. Стало совершенно ясно, что он хотел, не рискуя связывать себя прямыми показаниями, посеять подозрения насчет того, зачем Фрюкбергу понадобились флаконы.
Ван Хаутем до поры до времени не стал вдаваться в подробности. Он взял принесенную Старингом коробку с пудрой и открыл ее. Внутри была белая пудра, совсем не похожая на плотный розовый кружок, вынутый им ночью из такой же коробки, которую ему отдала фройляйн Мигль.