Читать интересную книгу Александр Поляков Великаны сумрака - Неизвестно

— Вы, наверное, не слишком меня жалуете? — словно из­далека долетел голос Рачковского. — И я, грешный, поиграл с революцией в гулимоны, да-с! Но вовремя одумался. Слу­жу престолу искренне. Да не один я такой. Даже сам Победо­носцев, и тот в юности принес дань вольномыслию. Трудно поверить? И Леонтьев, и Катков, увы, покойный. Кто ж Кат­кова заменит, кто? «Московские ведомости», «Русский вес­тник». Людей мало.

А ведь прав этот сыщик, и Новикова права: в России идет консервативная революция. Публика перестает читать ли- беральную прессу. И та стала хиреть сама собой. «Вестник Европы» перебивается с хлеба на воду лишь благодаря мил­лионам Гинцбурга. А на днях «Дело» закрылось: нет подпис­ки! Знаменитое гнездо Писарева, Ткачева, Кравчинского.

Зато патриотическая печать поощряется. Открываются церковно-приходские школы — вот вам народное образова­ние! В войсках — новая форма, скроенная по-русски. На полковые знамена вернули Лик Спасителя. Россия обрела национальный флаг. А литература, искусство? Недавно еще все умилялись идиотами желчного Салтыкова-Щедрина, за­битыми людьми художника Перова, бурлаками Репина, всем болезненным и подпольным, а нынче — вот они, русские силь­ные люди: былинные «Богатыри» Васнецова, суворовские храбрецы-солдаты Сурикова, подвижники веры и благочес­тия с полотен Нестерова, Поленова.

Все ожило чудесным образом. Вправе ли он остаться в сто­роне?

— Можете идти, Лев Александрович, — улыбнулся Рачковский.

— Как — идти? Но к чему. А как же ящик, чемодан с дырками?

— Что за чемодан? Не понимаю. Впрочем, вы устали. И я устал, — вздохнул Петр Иванович. — Четыре года за вами присматриваю. Признаться, сам хотел доставить вас в Рос­сию. Как преступника государственного. За это награда по­лагается. А вы мне все карты спутали. Ха-ха! — вдруг рас­хохотался заведующий агентурой. — Ладно уж, ступайте. Надеюсь, до скорой встречи.

Деньги на выпуск брошюры «Почему я перестал быть ре­волюционером» ему выдал все тот же Рачковский: дескать, пока найдете, а время не терпит. И вот книжица вышла.

Это походило на взрыв самого мощного Кибальчичева снаряда, сверх меры начиненного черным динамитом; страш­ного взрыва наполненной гремучим студнем жестянки, из которой разящий свинец разлетается шариками во все сто­роны, надо лишь тронуть спираль Румкорфа.

И со всех сторон кинулись к нему, разгневанные, с подня­тыми кулаками, бранящиеся сотоварищи по «Народной Воле».

Первой примчалась Маша Оловенникова: «Тебя, конеч­но, заставили? Откажись, напечатай опровержение. Немед­ленно едем к Лаврову. Или. Или я не пущу тебя на порог!»

На Катюшу у дома набросилась жена Русанова: «Твой Тигрыч предатель! Он струсил в труднейший момент.»

Серебряков тут же опубликовал «Открытое письмо Льву Тихомирову». Схватился за перо и взбесившийся старик Лав­ров: дескать, отступничество Тигрыча может вызвать смуту в революционных умах. А посему — мы должны осознать: он нам чужой, он враг, его слова нам теперь безразличны. (Нет, не зря усмехнулся выпивоха-отщепенец Соколов: «Можно быть кем угодно: дураком, подлецом, даже шпионом, но быть Лавровым — это недопустимо!»)

Приехавший из Лондона Сергей Кравчинский буквально вцепился, смял Льву манишку на пустынном Пор-Рояль: «Ты сумасшедший! Сумасшедший!» Насилу вырвался. Вдогон­ку Мавр крикнул: «Ты хуже Дегаева!» А Сережа, милый Се­режа Синегуб, стихи сочинил: «Теперь главу склонивши долу, вошел в языческий ты храм. И воскуряешь произволу благо­говейно фимиам.» Бедный друг, друг далекой молодости.

Не смолчали и Плеханов с Аксельродом: мы ж, мол, гово­рили — народничество приказало долго жить; вступайте в марксистскую группу «Освобождение труда». Знаменитая Вера Засулич с нами. Чуть позже опомнившийся Георг отве­тил более пространно — брошюрой «Новый защитник само­державия, или горе г. Л.Тихомирова».

Сам Поль Лафарг отозвался телеграммой: «Приезд на уч­редительный конгресс II Интернационала русских револю­ционеров будет ответом на предательство Тихомирова». За­тем рубанул с плеча Фридрих Энгельс: «.русский, если толь­ко он шовинист, рано или поздно падет на колени перед ца­ризмом, как мы это видели на примере Тихомирова».

Все толкались, галдели: про когтистую лапу двуглавого орла, наступившего на горло бедной России; а ему, ренегату, сильную царскую власть подавай.

Говорили потом, в каземате Шлиссельбурга заплакала даже Верочка Фигнер: о нем заплакала (о все еще любимом?) — как о душевнобольном. И Коля Морозов тоже. Слезы вытирал, а вокруг по камере цыплята бегали (в тюрьме вывел!), и потря­сенный стражник смотрел в глазок на попискивающее чудо.

Тихомиров запомнил этот вечер, августовский, беззабот­но-ласковый, пронизанный соскользнувшими с черепичных крыш солнечными лучами. Он вышел на Страсбургский бульвар, над которым плыли ароматы духов, свежей пока акации, близкой кондитерской, еще чего-то, обещающего радость; и все это не портил серный запах угля от близкого вокзала. Там посвистывали невидимые паровозы, напоми­ная о дальних дорогах. И от этого губы сами складывались в улыбку. А вдруг и они скоро поедут. В Россию.

Впрочем, неважно, пустит ли его правительство домой. Он все равно будет вести себя одинаково. Наконец, он просто объяснил свои взгляды.

— Остановись, иуда! — раздался срывающийся голос.

Он оглянулся, и первое, что выхватил взгляд, было корот­кое дуло «бульдога», торчащее из-под газеты.

— Бек? Григорий? — узнал он молодого народовольца; того самого, что был вместе с Вандакуровой у них на новоселье. — Не понимаю.

— Поймешь! Вот тебе! — Мгновенно ударил выстрел. По­том еще и еще.

Оцепеневший Лев не прятался, но слышал, как пули впи­ваются в дерево над головой. Снова хлопок. И снова короткий всхлип старой ивы от влипающего в кору свинца. Вдали раз­давалась полицейская трель, кто-то кричал, метались тени.

— За всех. За казненных, погубленных. За поверивших и обманутых!

Теперь ствол «бульдога» смотрел холодно и пристально пря­мо в грудь. Надо бы укрыться за деревом, еще можно успеть.

Но Тихомиров стоял и ждал четвертого выстрела. Глаза вращались. Сердце отбивало последние секунды жизни.

Глава тридцать первая

Понимал Рачковский, хорошо понимал: завтра, оно все­гда обманчиво, и лишь вчера — надежно и верно. Что было прежде с Тихомировым: нигилизм бунтарский, заговор, на­родовольческое подполье — тут ясно, а вот что станется, что он обещает завтра исполнить — это, как говорится, еще ви­лами по воде писано. К тому же заведующий агентурой, выз­ванный в Петербург, слышал своими ушами, как сам Побе­доносцев, выходя из кабинета товарища министра внутрен­них дел фон Плеве, бросил в крайнем раздражении:

— Если возвращаться этому Тихомирову, то только в мо­настырь. На Соловки куда-нибудь. И пусть сей грешник замаливает грех 1 марта и убийство Судейкина.

Возвращаться? Как — возвращаться? Возможно ли это?

Но слово слетело с твердых губ влиятельного обер-проку­рора Святейшего Синода. И — пошло порхать, обсуждаться в кабинетах и гостиных, звучать все громче и настойчивее; и до эмиграции донеслось.

Тихомиров уловил это слово. От него перехватывало ды­хание.

Однако умный Рачковский не стал отменять наблюдение за раскаявшимся идеологом «Народной Воли». Это и спасло тому жизнь: когда Бек в последний раз нацелил свой «бульдог», фи­леры успели выбить оружие, скрутили горячего стрелка.

«Иуда! — крикнул разъяренный Гришка Бек. — Иуда.»

Да нет же, нет, это не так! Он не получил никаких подлых серебреников — ни тридцать, ни больше. Постой, а деньги, на которые издана оглушительная брошюра? Эти деньги дал Рачковский. Господи! Зачем только взял? Чтоб скорее вышла книжка. Кто бы еще дал? А ведь от этого зависит его судьба, судьба его близких. Наконец, возможное возвращение в Рос­сию. Боязно и подумать. Но он, Тихомиров, никого не вы­дал из бывших друзей. И не выдаст. Он не Гольденберг, не Дегаев, не Мирский.

Но почему бессонными ночами Евангелие теперь снова и снова мучительно раскрывается на одной и той же странице? «Предающий же Его дал им знак, сказав: Кого я поцелую, Тот и есть, возьмите Его. И тотчас подойдя к Иисусу, сказал: радуйся, Равви! И поцеловал Его. Иисус же сказал ему: друг, для чего ты пришел?» (Мф. 26: 48-50).

— Катя, Катюша! — будил жену. — Этот поцелуй. Я ясно вижу, как Дегаев дружески целует Веру Фигнер, а потом. Поди ж, и с Судейкиным лобзался. Но я не об этом. Зачем, почему Иуда именно поцеловал Христа?

— Чтобы указать на Него стражникам, пришедшим взять, арестовать, — сонно щурилась жена. — Спи. Сашуру разбу­дим. Опять жаловался на головку...

— Указать можно проще, рукой, — не унимался Лев. — Тут другое, другое! Поцелуй. Я понял: предатель выражает по­чтение царю, который скоро победит врагов. Обязательно победит — Иуда Искариот уверен в этом.

Тема предательства — она вдруг овладела им помимо воли; саднила сердце, скребла душу. Евангелие властно уводило в далекие события, отголосок которых во множестве повторя­ется на земле.