и Виельгорским нет и быть не может.
Чертокуцкий в прошлом – кавалерийский офицер, вынужденный выйти в отставку из-за «неприятной истории» и продолжающий носить шпоры при фраке. Его «аристократизм» и даже «дендизм» комически срифмован с убогостью смертельно скучной жизни города, главную достопримечательность которого составляют свиньи. Главное занятие Чертокуцкого – обмен; капитал, взятый им за хорошенькой женой, тотчас употреблен на шестерку лошадей, вызолоченные замки к дверям, ручную обезьяну и француза-дворецкого. Во время обеда, который дает бригадный генерал местному обществу, Чертокуцкий предлагает тому купить у него коляску «венской работы», выигранную у приятеля в карты; особо подчеркнуто, что она «вместительна». «Вместительность» этой коляски герою предстоит оценить самому – уже наутро.
Он приглашает всех офицеров к себе обедать, но, вернувшись в 3 часа мертвецки пьяным, не отдает никаких распоряжений насчет обеда и просыпается лишь тогда, когда экипажи гостей уже видны на горизонте. Чертокуцкий велит объявить прибывшим, что его нет дома, а сам прячется в багажном отделении коляски, где его, конечно же, обнаруживают офицеры, пожелавшие «взамен» обеда посмотреть «творение» венского мастера.
Повесть (как все произведения такого типа; ближайший литературный аналог – поэмы Пушкина «Граф Нулин» и особенно «Домик в Коломне») завершается как бы ничем: «А, вы здесь! <…> – сказал изумившийся генерал. <…> тут же захлопнул дверцы, закрыл опять Чертокуцкого фартуком и уехал вместе с господами офицерами». Нарочитая «пустота» повести оказывается производной от пустоты самого героя, а его никчемность – производной от ничтожества самой окружающей жизни, которая проходит мимо своего собственного смысла.
<6> Записки сумасшедшего
(1834, опубл. 1835)
Поприщин Аксентий Иванович – сорокадвухлетний дворянин, титулярный советник (статский чин 9-го класса); центральный и, по существу, единственный персонаж «петербургской повести». Судя по первоначальному названию – «Записки сумасшедшего музыканта», в центре сюжета должен был находиться типичный герой романтической прозы 1830-х гг., безумный гений. Одновременно замысел повести связан с работой над подчеркнуто «бытовой» (и оставшейся незавершенной) комедией Гоголя «Владимир Третьей Степени». Так романтическая фантастика совместилась с социальным бытописанием. И в точке их пересечения оказался образ Поприщина – отнюдь не гения, но совершенно ничтожного столичного чиновника.
Во всем совпадая с героем другой «петербургской повести», «Шинель», Акакием Акакиевичем Башмачкиным (от чина и «служебного положения» до старой шинели), Поприщин принципиально отличается и от него, и от большинства персонажей журнальных повестей 1830-х гг. о «бедном чиновнике». Башмачкин – «потомственный разночинец», Поприщин (подобно бедному Евгению из «Медного всадника» А. С. Пушкина) – дворянин. Но ничего дворянского в нем не осталось; ничтожная департаментская служба (Поприщин очинивает перья) восхищает его «благородством», начальники вызывают у него восторг и трепет величием положения, обхождением, «ученостью» – знанием «иностранных языков». Поприщин выпал из дворянской культуры – он читает «мещанскую» булгаринскую газету «Северная пчела», приписывает Пушкину сентиментальные вирши Н. П. Николева, ходит в театр на представление «купеческой» комедии П. И. Григорьева-первого про русского дурака Филатку и проч. Сама фамилия Поприщин словно колеблется между взаимоисключающими ассоциациями – с духовным поприщем, социальной попранностью и – прыщом. Именно поэтому Поприщин оказывается героем сюжета, трагически пародирующего традиционную историю о героях-любовниках, которые принадлежат к разным классам общества. Как, например, в «Бедной Лизе» Карамзина; карамзинская стилистика насмешливо цитируется в повести Гоголя. В конце концов этот сюжет аккуратно подменяется столь же традиционным сюжетом о безумном герое.
Поприщин не сознает противоречия между своим сословным статусом и чиновным положением. До тех самых пор, пока не влюбляется в дочку директора, Софи, и не обнаруживает, что между ними лежит бюрократическая пропасть. Само по себе помешательство Поприщина отнюдь не следствие этого печального открытия: он начинает понимать «собачий язык» и вслушиваться в разговор директорской собачки Межи с Фиделькой, как только влюбляется в Софи. (Еще одна сюжетная пародия – на куртуазный мотив «любовного сумасшествия» благородного дворянина). Но, узнав из «выкраденной» им переписки собачек (которые в свою очередь тоже делят своих возлюбленных по сословиям хозяев), что Софи выходит замуж за камер-юнкера, Поприщин впервые в жизни задумывается: «отчего я титулярный советник и с какой стати я титулярный советник? <…> Может быть я сам не знаю, кто я таков?»
Поврежденный (уже поврежденный) разум Поприщина не в состоянии найти ответ – «отчего». И, подобно еретику-простолюдину, дворянин Поприщин вдруг задумывается о «царственном», «божественном» призвании всякого человека. Он становится самозванцем.
Обнаружив (запись от 5 декабря), что в Испании упразднен престол и предстоит избрание преемника, Поприщин делает важнейшее открытие: он и есть испанский король, инкогнито живущий в Петербурге. Все противоречия социального мироустройства, казалось бы, разрешены, начинается новый отсчет времени – «Год 2000 апреля 43 числа», «Мартобря 86 числа между днем и ночью», «никоторого числа», «Февруарий 30-й», 2чи 34 сю Мц гдао 349» и др. Если любой «нормальный» чиновник должен возмущаться всяким отступлением от общепринятого «нумерологического» порядка («дело подчас так спутаешь, что сам сатана не разберет <…>, не выставишь ни числа, ни №»), то теперь, став королем испанским Фердинандом VIII, Поприщин упраздняет испорченный земной счет. Время в окружающем мире убито дьявольски-мертвенной упорядоченностью бюрократии; только разорвав эту преграду, можно будет преодолеть и земное пространство, ставшее тюрьмой для человека. «Мне подайте человека! Я хочу видеть человека!» – восклицает Поприщин в первой же записи без числа, задолго до того, как просыпается испанским королем.
Поэтому дорогу в медицинской карете к сумасшедшему дому Поприщин воспринимает как свидетельство своей победы над временем и над пространством: «Мы ехали так шибко, что через полчаса достигли испанских границ» (запись «Мадрид. Февруарий тридцатый»). Одновременно это и торжество над бюрократической иерархией: несчастья Поприщина начались в ту минуту, когда он увидел Софи, выходящую из директорской кареты, его несчастья должны завершиться в тот момент, когда он садится в свою «королевскую» карету с санитарами, которых Поприщин считает испанскими депутатами.
Но «Мадрид» – сумасшедший дом – оказывается гротескной, перевернутой копией департамента, а значит – тюрьмой. На место грозного Директора встает не менее грозный Надзиратель, бьющий Поприщина палкой. (Поприщин убежден, что Надзиратель – это сам великий инквизитор, притворившийся канцлером). Царская порфира не освобождает от власти «сильных мира сего», не защищает от боли и унижения.
Лишь ценой страшной «лечебной пытки» (холодные капли на бритый затылок) несчастный Поприщин на мгновение вырывается за пределы «мира сего»: «Спасите меня! возьмите меня! дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней <…>, несите меня с этого света!» В своем космическом озарении он видит всю землю сразу («сизый туман под ногою, с одной стороны море, с другой Италия, вон и русские избы виднеются»). Это не та земля, на которой устроены департаменты; это та земля, где он был маленьким и «матушка» нянчила его.
Поприщин надрывно, молитвенно взывает к матери, как бы прозревая в