Речь не о том, что теперь общий уровень еды в Англии великолепен. Это не так. Для большинства людей есть не дома — значит потреблять богатый жирами фастфуд, а если готовить что-то дома, то можно стать жертвой чего-нибудь расфасованного в производственных масштабах незнамо где и неизвестно на какой фабрике. Что изменилось, так это отношение людей к еде. Все повара — ведущие кулинарных программ, которые появляются на телевидении каждые десять лет, предлагают что-то новое и могут рассчитывать на то, что станут весьма состоятельными людьми. Центром дома стала уже не гостиная и не общая комната, а кухня, и вас больше не сочтут дегенератом, если вы признаетесь, что любите хорошо поесть. Это часть общей, более широкой перемены.
Выкройки, по которым кроили образцовых англичан и англичанок, порваны. Вместо них появляется нечто иное, еще не совсем оформившееся. Со старыми иерархиями покончено, и по мере их развала мы видим, как высвободившаяся энергия выливается в моду и музыку. Кто объяснит, почему Англия дала миру множество величайших групп, в то время как во Франции считался крутым один Джонни Халлидей? Возможно, дело и в невыносимой скуке английских пригородов или в ужасно переменчивой погоде. В то же время все это сверхобилие уличных компаний, «модов» к рокеров, панков, техно и трэвелеров, инди-кидз и раггамаффинов и других группировок внутри групп, основанных на различных вкусах, воззрениях и взглядах, выражает основополагающую веру в свободу личности. Стиль уже не однороден и больше не диктуется сверху: британские дизайнеры востребованы индустрией моды потому, что принадлежат к той же креативной культуре, что и задающие тон на процветающей музыкальной сцене.
Великого бэтсмена, игравшего за Сассекс и сборную Англии, Ранджитсингхджи (он первым совершил 3 тысячи пробежек за сезон), называли человеком, «благодаря которому Индия выросла в глазах обычного англичанина». Но ведь он принадлежал к небольшому и очень привилегированному классу людей, которые по своей речи и поведению были англичанами. С прибытием значительного числа иммигрантов из стран с другой культурой англичанам пришлось вырваться из своего самодовольства, взглянуть на себя по-иному, признать различия и порадоваться этому. Возможно, они еще не полностью избавились от ощущения, что страна потеряла себя. Они еще не полностью избавились и от подозрительности к «загранице». Да и как они могли это сделать, если это плод целого тысячелетия островной жизни? У каждого школьника, отправляющегося по обмену во Францию, Германию или Голландию, есть бабушки с дедушками, прабабушки с прадедушками и прапрабабушки с прапрадедушками, для которых континент был лишь местом, куда страна посылала их воевать. Более миллиона из них так и не вернулись обратно.
Но они живут в стране, которая, несмотря на все ее лилипутские политические разногласия, прочно покоится на традиции личной свободы, до сих пор руководствуется принципом честной игры, которая терпима, добродушна и которую трудно вывести из себя. Они живут в обществе, где предполагается, что каждый может поступать как ему или ей вздумается при условии, что это не запрещено законом, а не наоборот, что верно для большей части остального мира: в Германии есть даже законы о том, когда можно выбивать ковры или мыть автомашину. Они живут в обществе, где ценят слово, и поэтому театр у них один из ведущих в мире, где больше газет и более высокий общий уровень телевидения, чем где бы то ни было. Их столица предлагает гораздо большее многообразие развлечений, чем любой другой город на земле. Некоторые их дома и церкви представляют собой образцы самой прекрасной на земле архитектуры. Они по-прежнему невероятно изобретательны и предприимчивы. У них самая красивая хоровая музыка и величайшее разнообразие музыкальных представлений в Европе. Их сельская местность — один из самых прелестных уголков на земле, и ни один клочок земли не оставлен заботой предыдущих поколений. В Оксфорде, Кембридже и многих учебных заведениях в Лондоне, Манчестере и других городах у них обосновались блестящие умы и одна из самых интеллектуальных традиций в мире.
И все же они пребывают в убеждении, что с ними все кончено. В этом их прелесть.
Уильям и Валери Плауден переезжают из дома, который их семья занимала последние 800 лет. Это невысокое фахверковое поместье, как бы оставленное про запас в «голубых холмах моей памяти» хаусмановского «Парня из Шропшира». К Плауден-Холл не ведут дорожные указатели, там не проводятся дни открытых дверей, там не продают горшочки с джемом от «Нэшнл Траст», не подают чай пышущие здоровьем дамы в твидовых юбках. Когда подъезжаешь по дорожке, в разные стороны разлетаются молодые, еще бесхвостые фазаны. Посреди дремлющих полей бестолково бродят овцы и коровы. Рядом с большим домом садовник подрезает верхушки травы на лужайке. Он скрыт от всего остального мира, и клацанье его ножниц — самый громкий звук в округе. Ни машин, ни поездов, ни самолетов.
Семья Плауден «сидит» на этих землях по меньшей мере с XII века, когда один из их предков осаждал вместе с крестоносцами Акру. Отсюда миль двадцать или около того до Айронбриджа и тамошней долины, где 200 лет назад началась промышленная выплавка чугуна и был сооружен первый в мире чугунный мост, скрепленный по старинке «ласточкиным хвостом» и врезкой. Праздник жизни тоже покинул эти места, и долина Северна, когда-то черная от дыма чугунолитейных заводов, снова впала в глубокую спячку. Свидетелями всего этого в течение многих лет были члены семьи Плауден. И они по-прежнему здесь, эта семья Плауден, они живут в Плауден-Холле, в деревушке Плауден, в краю тихого довольства.
История семьи не сказать чтобы героическая. Один из Плауденов стал известным юристом при Елизавете I, другой командовал Вторым гвардейским пехотным полком в битве при Бойне, третий заработал небольшое состояние в Восточно-Индийской компании, еще один умер в школе, «объевшись вишен», был среди них и адмирал, погибший в бою в одном из конвоев через Северную Атлантику, но не было ни одного премьер-министра или философа. Их жизнь вращается вокруг фермерского хозяйства, полудюжины черных лабрадоров, охоты, стрельбы и рыбалки. Это не тот образ жизни, благодаря которому ваше имя привлечет внимание издателей «Кто есть кто»: государственная служба ограничивается присутствием в мировом суде и время от времени, когда графство посещает королева, обращением в Высокого Шерифа. Остальное время занято чтением журналов «Фармерз уикли», «Хорс энд хаунд» и «Шутинг таймс».
Считается, что этот тип английской семьи уже принадлежит истории, что его свела на нет Первая мировая война, налоги на наследство, налогообложение, страховая контора Ллойда и врожденное неумение вести дела. Это образ Брайдсхеда Ивлина Во, отеческие руины, покинутые семьями, которые не могут подладиться к требованиям современной жизни. Как и всякий образ, отчасти это верно. Но среди тех, кто выжил, это абсолютно не так. Уильяму Плаудену было двадцать и он служил в армии, когда умер его отец, оставив ему Плауден-Холл. Поняв, что шансов сохранить родительский дом, похоже, немного, Уильям стал искать арендатора. Но желающих не нашлось. Поэтому он уволился из армии, отправился в Оксфорд, но «понял, что голова не очень-то работает» и снизил планку до Королевского сельскохозяйственного колледжа в Сиренчестере. Когда он принял имение, в его распоряжении было 450 акров земли. Через несколько лет он управлял уже 2 тысячами акров. Сегодня в хозяйстве есть наемный управляющий, двенадцать человек работает на ферме, еще пять в лесах, каменщик на полный рабочий день, плотник, егерь, разнорабочий и садовник.