шею, и при этом еще улыбался насмешливо, показывая, что не видит смысла в этих солдатских забавах. Старый бандит, конечно, впился в него сглупа и уж было пустил кровь, да вовремя сообразил, что нарушает правило хорошей грызни: „Кусай, но не до смерти“, — и отступил, не дожидаясь трепки от всех собак сразу.
Джульбарс, однако, скоро утешился. Он увидел — а другие собаки это и раньше видели, — что первенствовать Ингусу не дано. Не рожден он был отличником — во всем, что так легко делал. Не чувствовалось в нем настоящего рвения, жажды выдвинуться, зато видна была скука, неизъяснимая печаль в глазах, а голову, что-то совсем постороннее занимало, ему одному ведомое. И скоро еще одно заметил: он мог десять раз выполнить команду без заминки, и все же хозяин Ингуса никогда не мог быть уверен, что он ее выполнит в одиннадцатый. Он отказывался начисто, сколько ни кричали не него, сколько ни били, и, отчего это с ним происходило и когда следовало ждать, никто понять не мог. Вдруг точно столбняк на него нападал: он ничего не видел и не слышал, и только инструктору удавалось вывести его из этого состояния.
Инструктор подходил и садился перед ним на корточки.
— Что с тобой, милый?
Ингус закрывал глаза и отчего-то мелко дрожал и поскуливал.
— Не переутомляйте его, — говорил инструктор хозяевам. — Это редкий случай, но это бывает. Он все это знал еще до рождения, у мамаши в животе. Теперь ему просто скучно, он может даже умереть от тоски. Пусть отдохнет. Гуляй, Ингус, гуляй.
И один Ингус разгуливает по площадке, когда все собаки тренировались до дури. К чему это приведет, заранее можно было догадаться. Однажды он просто удрал с площадки. Удрал вовсе из зоны.
Он должен был пройти полосу препятствий вместе с хозяином, но без поводка. И вот они вдвоем пробежали по буму, перемахнули канаву и барьер, прорвались в „горящее окно“, а напоследок им надо было проползти под рядами колючки, натянутой на колышки, но туда полез только хозяин Ингуса, а сам Ингус помчался дальше, перепрыгнул каменный забор и понесся широкими прыжками по пустынному плацу. Его не остановила даже проволока, — ну, под проволокой собаке нетрудно пролезть, но как преодолел он невидимое „Фу!“, стоящее перед нею в десяти шагах и плотное, как стекло, о которое бьется залетевшая в помещение птица? И куда смотрел пулеметчик на вышке, обязанный стрелять во все живое, нарушающее Закон проволоки!
Когда сообразили погнаться за Ингусом, он уже пересек поле и скрылся в лесу. Он мог бы и совсем уйти — бегал он быстрее всех, и ему не надо было тащить на поводке хозяина, но проклятая мечтательность и тут его подвела. Что же он делал там, в лесу, когда его настигли? Устроил, видите ли, „повалясики“ в траве, нюхал цветы, разглядывал какую-то козявку, ползшую вверх по стеблю, и, как завороженный, тоскующими глазами провожал ее полет… Он даже не заметил, как его окружили с криками и лаем, как защелкнули карабин на ошейнике, и только когда хозяин начал его хлестать, очнулся, наконец, и поглядел на него с удивлением и жалостью.
Когда пришло время допустить Ингуса к колонне, тут были большие сомнения. Инструктор не хотел отпустить его от себя, он говорил, что у Ингуса еще не окрепли клыки и что лучше бы его оставить на площадке показывать работу новичкам. Но Главный-то видел, что с ватным „Иван Иванычем“ Ингус расправляется не хуже других, и насчет показа, сказал Главный, так это инструктор и сам умеет, за это и жалованье идет, а кормить внештатную единицу — на это фонды не отпущены. И сам Главный решил проэкзаменовать Ингуса. Все волновались, и больше всех инструктор, он очень гордился своим любимцем и все же хотел, чтоб тот себя показал в полном блеске. И что-то с Ингусом сделалось — может быть, не хотелось ему огорчать инструкторов, а может быть, снизошло великое вдохновение, оттого что все только на него и смотрели, но был он в тот день неповторим и прекрасен. Он конвоировал сразу троих задержанных; двое пытались бежать в разные стороны, и всех их он положил за землю, не дал головы поднять и не успокоился, пока не подоспела помощь и на всех троих защелкнулись наручник. Целых пять минут он был хозяином положения, Главный сам следил по часам и сказал после этого инструктору:
— Вы ще в меня сомневаетесь! Работать ему пора, а не цветочки, понимаешь, нюхать.
Но когда допустили Ингуса к колонне, выяснилось, что работать он не хочет. Другим собакам приходилось работать за него. Колонна шла сама по себе, а он гарцевал себе поодаль, как на прогулке, не обращая внимания на явные нарушения. Лагерник мог на полшага высунуться из строя, мог убрать руку из-за спины и перекинуться парой слов с соседом из другого ряда — как раз в эту минуту Ингуса что-нибудь отвлекало и он отворачивался. Но ведь помнился хозяевам тот экзамен, похвала Главного! Оттого, наверно, и прощалось Ингусу такое, за что другой бы отведал хорошего поводка. И только собаки предчувствовали, что ему просто везет отчаянно, а случись настоящее дело, настоящий побег — это последний день будет для Ингуса.
Так он жил с непонятной своей мечтой, или, как инструктор говорил, „поэзией безотчетных поступков“, всякий день готовый отправиться к Рексу, а умер не за проволокой, а в лагере, у дверей барака, умер зачинщиком собачьего бунта».
(Владимов Г. — «Знамя», февраль, 1989)
Для многих людей старшего поколения немецкие и восточно-европейские овчарки остались символом тюремной лагерной системы. Хриплый лай, окрики конвоиров…
«Ненависть к людям и любовь к животным — зловещая и опасная комбинация», — так говорил Конрад Лоренц, человек, который любил и изучал животных. Но коммунистические лидеры в своей основной массе не любили ни людей, ни зверей. Хотя практически все в разные периоды жизни имели животных.
Ленин с Крупской держали кошек. Анна Ларина-Бухарина вспоминала про кошку, которая и после смерти хозяина жила в Горках. Дочь Гамарника вспоминает белого, пушистого котенка, которого подарила ей Надежда Константиновна. Не думаю, что Крупская приобрела свой подарок на птичьем рынке, скорее всего, котенок был от собственной кошки.
Авторитарные личности, как правило, игнорируют котов, отдавая предпочтение собакам. Ничего удивительного, собакам от природы дано «чувство хозяина». Коты — своенравные эгоисты, диссиденты. С собаками проще, они преданные и послушные. Это общее наблюдение. Его подтверждает Эрих Фромм в исследовании «Адольф Гитлер, клинический случай некрофилии»: «Гитлер не только отдавал