— Марк Карпыч, вот человек тебя ищет. Сказыват, старый знакомый.
Пять секунд, не больше, ощупывали меня хитроватые, узкие, восточного типа глаза Маркушки, как звали мы казака в детстве. Вот они радостно засверкали, лицо зарябилось светлыми излучинами, руки его коротко метнулись по воздуху, и он взволнованно заговорил с гортанными придыханиями:
— Х-хы!.. Валька, никак, зарраза ты этака!.. Рразрази меня бог — Валька!.. Да, право же — он самый. И мурло и мурун тот самый. Аман-ба!.. Помнишь, как в альчи[38] возле сторожки играли, по льду? Эх и здорово же ты играл! Лупили мы те тогда, пострели те в варку-то! Здорово лупили, ревел аж, а нас всех обыгрывал. Ей-ей!
Казаки смеялись. Маркушка все это выбрасывал из себя, стоя недвижно на одном месте, как в строю; только лицо его лучилось бликами неудержимого смеха и лукавой иронии. Он был тот же самый Маркушка, что и двадцать лет назад: игривый, славный, радушный. Мне казалось, что я так же сразу узнал бы его, как он меня. Мы забросали друг друга вопросами, не успевая отвечать на них.
В Каленый едешь? Вот спасибо! Не забыл, вишь, нас. А мы сами себя забыли, почитай. Бежим из поселка. Капут нам пришел. Мы теперь уже не казаки. Новые казаки вон в малахаях. Мы — русскими стали. Катай, катай в Каленый. Не узнаешь поселок. Степь хочешь посмотреть? Сусликов вместе выливали. Как же, все помню. Ровно вчера было! Степь не та стала. Совсем не та. Никто ее не коснется, не ширнет, не пырнет. Лошадей нет у нас. На быках, на тагарках теперь раскатываемся. Степь стоит золотая. Ржаники выдули выше колен. Ковыли поросли там, где раньше отродясь их не было. Копанки все пообсыпались, дороги заросли. Найдешь ли ты лошадь? Это задача. Мы давно приобычились к волам. Я третий год езжу в тагарке, как князь, соль по кооперативам развожу… Поезжай, посмотри на казаков. К нашим забеги, чаем прикажи себя попотчевать. Скажи моей марзе: в поселок скоро не попаду. К Бузулуку извоз взял. А живем мы, прямо надо сказать, плохо. За что боролись, то и получили. Нажитки, пожитки размотали вконец. А ведь были — куды там! — прямо буржуями. После мы еще больше зажирели, прямо как севрюга старая на ятови. В живых-то у нас мало мужиков осталось. Из моих сверстников пять-шесть на поселке живут. Стариков — Андриан Федорыч да тезка мой шиворот-навыворот, Карп Маркыч. Чуть ходит, а опять будто за сайгаками в степь ладит. Охотник куды! А мне теперь наплевать на все. Барь-берь (безразлично). Волчьи-то шубы все поснимали с казачьих плеч. И за дело: не будь дураками, не воюй против России.
Ты разве сам-то не воевал?
Как не воевал, воевал! До Александровского форту драл без оглядки. Гярой! Вольность казачью отстаивал. Веру православну защищал, — издевался над собой со злобой и беспощадной иронией казак. — На уру лез, что твой Еруслан Лазаревич…
Ну, а теперь как живете?
Плохо. Скажи там у себя в Ленинграде: болеем телом и скорбим душой, а помирать все одно не хотим. В случае чего, готовы постоять за новую Россию… Обиды не помним.
Я спросил у него насчет плавни.
— Как же, как же, будет плавня, не знай только, шестнадцатого либо поздней. Нонека, поди, впервые казаки будары покрасили. Посмотри, поезжай. На быках не поспеешь. Автобусом езжай, если акча в кармане водится.
Утром я выехал в Каленый на автобусе.
4. По низовым станицам
От Оренбурга Урал течет до столицы яицких казаков в западном направлении. Здесь он круто повертывает на юг, зачуяв низину Каспия. Степь за Уральском покойна и ровна, как стол. Автобус быстро бежит по проселочным пыльным дорогам. Здесь, на правом берегу реки, рассыпались до самого моря наиболее оживленные раньше старинные казачьи поселки и станицы. Они мелькают через каждые полчаса. По рассказам земляков и из книги Д. Фурманова о Чапаеве я знал, сколь ожесточенной и упорной была в этих местах гражданская война. Но то, что я увидел своими глазами, превзошло мои ожидания. Ребенком я не раз проезжал по этой дороге.
От детских воспоминаний, естественно, картина разрухи усиливалась, становилась для меня живой, очевидной. Теперь вместо улиц повсюду высились беспорядочные кучи кирпича. На самой длинной улице богатого Лбищенска я насчитал не больше десяти жилых домов. Казалось, мы проносимся по старым степным кочевьям, давным-давно покинутым людьми. Огромная красного кирпича церковь на площади была наглухо забита. Казаки теперь уже не молились. На мой вопрос в Каленом, где тоже церковь заперта: чем объяснить такое резкое падение религии у казаков, любивших прежде торжественные богослужения, — казак Зарудин ответил мне:
— Наш старый поп любил спрашивать нас: «Ну, что казаки, попа надо вам пока?» Мы всегда раньше говорили: «Попа надо пока». Теперь «пока» это минуло. Не об чем нам лоб расшибать. С богом делов не ведем. Он нам не нужен. И мы ему тож. Надолго разошлись. Бог любит тороватых, а не дыроватых.
На пустынной лбищенской площади безлюдно и тихо. Лишь в дальнем углу на завалинке около кооператива сидят трое казаков я лущат семечки. Воспользовавшись часовой остановкой, я направляюсь в лавку за папиросами. Приостанавливаюсь около казаков и спрашиваю у них, где здесь квартировал Чапаев в памятную ночь казачьего набега со стороны Саламихина.
Во здесь, — указали они на разрушенный кирпичный дом.
Из вас не видел ли кто, как он погиб?
Как не видать. Народ видел. Этим порядком, сказывают, отступал, — махнул казак рукой вдоль улицы. — Там вот повернул переулком, а на Красном яру в Урал спущался, — неторопливо объяснил мне казак.
Я поспешил к автобусу. Казаки продолжали тихо беседовать, не оглядываясь в мою сторону. На пыльной дороге я увидел винтовочный разряженный патрон. Эта медяшка, теперь обезвреженная и никому не нужная, валялась здесь давно: стенки ее покрылись голубоватой плесенью. Томящая жарища, бледноватое, усталое небо, едкая пыль, полосы седоватой мертвой степи, безлюдье — как все это плохо вязалось с тем, что эти места не так давно еще были свидетелями жестоких и страшных побоищ. Эта приуральская полоса, где я теперь проезжал, — от Уральска до Каленого — пострадала больше всего. Красные стояли в Сахарновском поселке, в десяти километрах от Каленого, когда казаки свершили свой обход по Кушумской долине мимо Чижинских болот и со стороны Саламихина вышли на Лбище, где стоял чапаевский штаб и находились тыловые склады. Казаки рассказали мне, что в Сахарном их частями был подожжен лазарет, где пожарищем было уничтожено около трехсот больных красноармейцев. Красноармейцы, отступая от Сахарного, в порыве гнева жгли казачьи станицы, где из каждого закоулка на них ощеривалась тупая ненависть и из каждого окна плевалась огнем смерть. Красные взорвали церковь в этой станице. Все мужское население ушло из станиц. Те, кто не мог идти, прятались по лесам и в степи. В Каленовском поселке я сам находил кости и черепа людей на берегу в тальниках возле перевоза. Уверяли, что эти трупы были принесены волнами из Лбищенска. Если это справедливо, то их несло больше семидесяти километров. Урал розовел от крови.