сама, что открыть и о чем умолчать.
XXVII
Семь дней проскользнули, отметив каждый свое течение заметной переменой в состоянии Эдгара Линтона. Разрушения, производившиеся раньше месяцами, теперь совершал в грабительском набеге один час. Кэтрин мы еще старались обмануть; но ее живой ум не поддавался обману, угадывая тайну и останавливаясь на страшном подозрении, постепенно переходившем в уверенность. У бедняжки не достало сердца заговорить о поездке, когда наступил очередной четверг. Я сама напомнила вместо нее, и мне было разрешено приказать ей, чтоб она вышла освежиться, — потому что библиотека, куда ее отец спускался каждый день на короткое время — на час-другой, пока он в силах был сидеть, — да его личная комната стали всем ее миром. Она жалела о каждой минуте, которую не могла провести, сидя подле отца или склонившись над его подушкой. Краски ее лица поблекли от бессонницы и печали, и мой господин с радостью ее отпустил, обольщаясь мыслью, что Кэти найдет в прогулке счастливую перемену обстановки и общества; и он утешал себя надеждой, что теперь его дочь не останется совсем одна после его смерти.
Мистером Эдгаром владела навязчивая мысль, которую я разгадала по некоторым замечаниям, им оброненным, — мысль, что его племянник, так похожий на него внешностью, должен и духом походить на него: ведь письма Линтона почти не выдавали его дурного нрава. А я по извинительной слабости не стала исправлять ошибку. Я спрашивала себя: что проку смущать последние часы обреченного печальными сообщениями? Обратить их на пользу у него уже не будет ни сил, ни возможности.
Мы отложили нашу прогулку на послеобеденный час — золотой час ведренного августовского дня: воздух, приносимый ветром с гор, был так полон жизни, что, казалось, каждый, кто вдохнет его, хотя бы умирающий, должен ожить. С лицом Кэтрин происходило то же, что с картиной окружающего: тени и солнечный свет пробегали по нему в быстрой смене, но тени задерживались дольше, а солнечный свет был более мимолетен; и ее бедное сердечко упрекало себя даже за такое короткое забвение своих забот.
Мы издали увидели Линтона, ожидающим на том же месте, которое он выбрал в прошлый раз. Моя госпожа спешилась и сказала мне, что пробудет здесь совсем недолго, так что лучше мне остаться в седле и подержать ее пони. Но я не согласилась: я не хотела ни на минуту спускать с нее глаз, раз она вверена была моему попечению; так что мы вместе поднялись по заросшему вереском склону. На этот раз мастер Линтон принял нас не так апатично — он был явно взволнован; но взволнованность эта шла не от воодушевления и не от радости — она походила скорее на страх.
— Ты поздно, — проговорил он отрывисто, затрудненно. — Верно, твой отец очень болен? Я думал, ты не придешь.
— Почему ты не хочешь быть откровенным! — вскричала Кэтрин, проглотив приветствие. — Почему ты не можешь попросту сказать, что я тебе не нужна? Странно, Линтон, ты вот уже второй раз зазываешь меня сюда, как видно, нарочно для того, чтобы мы оба мучились — ни для чего другого!
Линтон задрожал и глянул на нее не то умоляюще, не то пристыженно; но у его двоюродной сестры не хватило выдержки терпеть такое загадочное поведение.
— Да, мой отец очень болен, — сказала она, — зачем же меня отзывают от его постели? Почему ты не передал с кем-нибудь, что освобождаешь меня от моего обещания, если ты не желал, чтоб я его сдержала? Говори! Я жду объяснений: мне не до забав и не до шуток; и не могу я танцевать вокруг тебя, пока ты будешь тут притворяться!
— Я притворяюсь? — проговорил он. — В чем ты видишь притворство? Ради всего святого, Кэтрин, не гляди так гневно! Презирай меня, сколько угодно — я жалкий, никчемный трус, меня как ни принижай, все мало, — но я слишком ничтожен для твоего гнева. Ненавидь моего отца, а с меня довольно и презрения.
— Вздор! — закричала Кэтрин в злобе. — Глупый, сумасбродный мальчишка! Ну вот, он дрожит, точно я и впрямь хочу его ударить! Тебе незачем хлопотать о презрении, Линтон: оно само собой возникает у каждого — можешь радоваться! Ступай! Я иду домой: было глупо отрывать тебя от камина и делать вид, будто мы хотим… да, чего мы с тобой хотим? Не цепляйся за мой подол! Если бы я жалела тебя, потому что ты плачешь и глядишь таким запуганным, ты бы должен был отвергнуть эту жалость. Эллен, объясни ему ты, как постыдно его поведение. Встань, ты похож на отвратительное пресмыкающееся, — не надо!
В слезах, со смертной мукой на лице Линтон распластался по траве своим бессильным телом: казалось, его била дрожь беспредельного страха.
— О, я не могу! — рыдал он. — Я не могу это вынести! Кэтрин, Кэтрин, я тоже предатель, тоже, и я не смею тебе сказать! Но оставь меня — и я погиб! Кэтрин, дорогая, — моя жизнь в твоих руках. Ты говорила, что любишь меня! А если ты любишь, это не будет тебе во вред. Так ты не уйдешь, добрая, хорошая, милая Кэтрин! И, может быть, ты согласишься… и он даст мне умереть подле тебя!
Моя молодая госпожа, видя его в сильной тоске, наклонилась, чтобы поднять его. Старое чувство терпеливой нежности взяло верх над озлоблением, она была глубоко растрогана и встревожена.
— Соглашусь… на что? — спросила она. — Остаться? Разъясни мне смысл этих странных слов, и я соглашусь. Ты сам себе противоречишь и сбиваешь с толку меня! Будь спокоен и откровенен и сознайся во всем, что у тебя на сердце. Ты не захотел бы вредить мне, Линтон, — ведь так? Ты не дал бы врагу причинить мне зло, если бы мог этому помешать? Я допускаю, что ты трусишь, когда дело касается тебя самого, — но ты не можешь трусливо предать своего лучшего друга!
— Но отец мне грозил, — выговорил юноша, сжимая свои исхудалые пальцы, — и я его боюсь… я боюсь его! Я не смею сказать.
— Что ж, хорошо! — сказала Кэтрин с презрительным состраданием. — Храни свои секреты: я-то не из трусов. Спасай себя: я не страшусь.
Ее великодушие вызвало у него слезы: он плакал навзрыд, целуя ее руки, поддерживавшие