Ивановского — и тоже когда-то отделился от главного собрания… Вполне вероятно, что были и другие послания Пушкина Рылееву и Бестужеву, другие декабристские документы, письма, портреты, «выпавшие», пока бумаги перемещались с петербургской квартиры Ивановского в саратовское имение Шахматовых.
Если бы узнать, восстановить всю «цепочку», возможно, она привела бы к ценным залежам. Может быть, потомки Ивановского? Но у чиновника была только дочь, а дочери имеют склонность менять фамилии — как найти потомков?
Говорят, в 1920-х годах какие-то правнуки предлагали какие-то рукописи, но все смутно…
Пока остановимся и запомним только, что и в самое молчаливое тридцатилетие, после 1825 года, сведения о главном объекте молчания, декабристах, сохранялись, пробивались: робкие попытки воспоминаний «на воле» (Боровков, Ивановский, Креницын и еще кое-кто) — только малая часть явных и потаенных битв за историческую правду о людях 14 декабря.
Куда более важными были, как увидим, попытки Лунина и других декабристов в сибирской каторге и ссылке.
Однако прежде чем наши рассказы достигнут забайкальских рудников, они еще задержатся в столицах, близ Пушкина.
Рассказ четвертый
«О СКОЛЬКО НАМ ОТКРЫТИЙ ЧУДНЫХ…»
Вступление к рассказу
Так называемая «первая арзрумская» тетрадь Пушкина: бумажный переплет, сто десять синих листов, и на каждом — красный жандармский номер (по смерти поэта тетрадь просмотрена Третьим отделением).
Черновики «Путешествия в Арзрум». Рисунки: черкес, еще какая-то голова в папахе. Опять черновые строки: «Зима, что делать мне в деревне…», «Мороз и солнце; день чудесный…». Наброски последних глав «Онегина»:
В те дни, когда в садах Лицея
Я безмятежно расцветал,
Читал украдкой Апулея,
А над Вергилием зевал…
Ужель и впрям и в самом деле
Без элегических затей,
Весна моих промчалась дней
(Что я шутя твердил доселе)?
И ей ужель возврата нет?
Ужель мне скоро тридцать лет?
1829 год. Молодость кончилась. Из-под пера выходят не слишком веселые строки:
…Я говорю: промчатся годы,
И сколько здесь ни видно нас,
Мы все сойдем под вечны своды —
И чей-нибудь уж близок час.
На обороте 18-го и в начале 19-го листа этой же тетради — небольшой, трудно разбираемый черновик.
Только в 1884 году уже знакомый нам внук декабриста Вячеслав Евгеньевич Якушкин опубликовал из него две с половиной строки. А когда — уже в наше время — подготавливалось Полное академическое собрание Пушкина, пришел черед и всех остальных…
Сначала Пушкин написал:
О сколько ждут открытий чудных
Ум и труд…
Мысль сразу не дается, Поэт, видимо, находит, что Ум и Труд — слишком простые, маловыразительные образы. Постепенно они вытесняются другими — «смелый дух», «ошибки трудные».
И вдруг появляется «случай»:
И случай, вождь…
Позже — новый образ: «случай — слепец»:
И случай
отец
Изобретательный слепец…
Затем еще:
И ты слепой изобретатель…
Наконец:
И случай, Бог изобретатель…
Стихи не закончены. Пушкин перебелил только две с половиной строки и почему-то оставил работу.
Этот текст для Полного академического собрания сочинений Пушкина готовила Татьяна Григорьевна Цявловская. Она рассказывала, что ей жалко было отправлять чудесные строки в ту, финальную часть третьего тома, которая предназначалась для неосновных, черновых вариантов: ведь там стихи станут менее заметны и оттого — менее известны… В конце концов редакция решила поместить среди основных текстов Пушкина две с половиной беловые строки, опубликованные В. Е. Якушкиным, и еще две с половиной строки, которые Пушкин окончательными не считал, но которые все же сделались «последней его волей»:
О сколько нам открытий чудных
Готовит просвещенья дух
И опыт, сын ошибок трудных,
И гений, парадоксов друг,
И случай, Бог изобретатель…
1829 год.
Уже открыты первые астероиды и Уран, на очереди Нептун. Но еще не измерено расстояние ни до одной звезды.
Уже из Петербурга в Кронштадт ходит пароход, именуемый чаще «пироскафом», но еще не слыхали в России гудка паровоза.
Уже расширяются научные отделы толстых журналов, и один из журналов даже берет ученое имя — «Телескоп». Но никто еще не знает, где находятся истоки Нила и что Сахалин — остров.
Некоторые поэты еще прежде (например, Шелли) принимались всерьез штудировать точные науки, но иные (Джон Китс) — осуждают Ньютона за то, что тот «уничтожил всю поэзию радуги, разложив ее на призматические цвета». Француз Дагер в ту пору уж близок к изобретению фотографии, но еще во всех сочинениях Пушкина только дважды употреблено слово «электричество» (он рассуждал, что фраза: «Я не могу вам позволить начать писать стихов» нехороша — правильнее «писать стихи», и заметил далее: «Неужто электрическая сила отрицательной частицы должна пройти сквозь всю эту цепь глаголов и отозваться в существительном?»).
Наконец, в том мире уже живут такие немаловажные люди, как отец Менделеева, дедушка Эйнштейна и прапрадедушки и прапрабабушки почти всех сегодняшних нобелевских лауреатов…
Так что ж особенного в том, что Пушкин восхищается наукой и ждет «открытий чудных», — кто ж не восхищается? Онегин и Ленский обсуждали «плоды наук, добро и зло». Даже последний человек Фаддей Венедиктович Булгарин печально восклицает: «Догадаетесь ли вы, о чем я думал, сидя на пароходе?.. Кто знает, как высоко поднимутся науки через сто лет, если они будут возвышаться в той же соразмерности, как доселе!.. Может быть, мои внуки будут на какой-нибудь машине скакать в галоп по волнам из Петербурга в Кронштадт и возвращаться по воздуху. Все это я вправе предполагать, сидя на машине, изобретенной в мое время, будучи отделен железною бляхою от огня, а доскою от воды; на машине, покорившей огнем две противоположные стихии, воду и воздух и ветер!» (журналистские восторги Фаддея Венедиктовича, кажется, не менее глубоки, чем восклицанья и «раздумья» многих газетчиков, публиковавшиеся на протяжении ста тридцати последующих лет по поводу паровозов, глиссеров, дирижаблей и реактивных пассажирских лайнеров…). В седьмой главе «Онегина» Пушкин будто издевается над утилитарным — на булгаринский манер — представлением о «научно-техническом прогрессе»:
Когда благому просвещенью
Отдвинем более границ,
Со временем (по расчисленью
Философических таблиц,
Лет чрез пятьсот) дороги, верно,
У нас изменятся безмерно:
Шоссе Россию здесь и тут,
Соединив, пересекут.