Потом вышел. Мы успели еще крикнуть ему вдогонку: Мир и благодаренье за посещенье. Исправник и жандармский генерал вежливо поклонились.
Но тяжело нам стало, когда он вышел.
Для чего он был? Полюбопытствовал посмотреть, как мы живем, ибо слух о нас уже дошел и до него? или хотел нас запугать чем-то?!
Вечером, когда собрались все близкие мне в одной избе и обсуждали этот случай, один брат сказал:
— Уронил это он себя, я нахожу, перед тобой, даже вовсе унизил. Запугать не запугал, да и сказать ничего не мог, а честь тебе сделал..... Куды какой слух пойдет: что сам губернатор был у тебя в хате, когда ты самой что ни на есть черной работой нашей был занят, — тут уж не только по всему уезду, а и по всей губернии слух пойдет.
А хозяин избы уж рассказывал любопытным про меня; шапки перед ним не гнул, стоит не дрожит, как мы, а губернатор-то и не знает, что сказать.
Так понял его посещение тот самый темный народ, о котором презрительно говорил губернатор, что он всегда и останется темным.....
Но тяжело становилось мне от этой чести. Чувствовалось, что сам губернатор поймет свою ошибку, и уже понял ее, оттого и переменил в разговоре тон, а теперь не простит мне ее долго. Приходилось задумываться — и ждать того, чтобы стать ответчиком не за себя только, но и за этот народ..... перед гостями непрошеными, перед людьми, которые своевольно брали на себя задачу оберегать его верность темноте..... а нас заранее упрекали в желании восхитить мученический венец, который сами же на нас готовились возложить. И по-человечески становилось больно от всего, что только что произошло. Молодой и недавно назначенный сюда губернатор был весь понятен мне и близок во всем: в своем любопытстве ко мне и в своем невольно задетом моими ответами самолюбии.
Но не успели они уехать из села, как в избу, таинственно подзывая меня и хоронясь от людей, вошел наш урядник, только что отставленный от этой должности и очень меня любивший. Он был уже в вольной одежде. Он шепотом сообщил мне — что слышал из разговоров вокруг губернатора, что губернатор приехал сюда из Астапова, что там много народу, приехали разные господа из Петербурга и из Москвы, губернаторы и журналисты и все начальство губернии там, и что Лев Николаевич поправляется и Бог даст совсем будет здоров. Меня он стал просить со слезами на глазах, чтобы я съездил туда и взял бы его с собой — что он хочет всю жизнь переменить и чувствует, что это должно начаться с его встречи с Толстым, недаром представлялся этому сейчас такой благоприятный случай — предлагал мне деньги на поездку и свою лошадь на выбор. Но как ни близок был мне в эти дни Лев Николаевич, как ни радовался я за него всему, что слышал о нем — и как ни трогал меня брат — бывший урядник — действительно становившийся мне близким и дорогим — я все же — ехать ко Льву Николаевичу отказался. Ясно виделось, что Лев Николаевич должен быть один в эти минуты, что никто не должен его тревожить и не смеет нарушать его свободы хоть даже малейшим непрошенным напоминанием о себе, чтобы один на Один с Тем, к Которому ушел, он мог решить вопрос о том, как быть ему дальше и что делать сейчас, если Господь действительно дает ему на это силы и телесное здоровье. Но уступил я просьбам брата М., чтобы не вовсе его огорчать отказом и поддержать его доброе рвение, — и написал письмо к брату Душану Петровичу Маковицкому)[277], в котором передавал от себя и от братьев мир Льву Николаевичу и ему и спрашивал его о их дальнейших намерениях. Брат М. с этим письмом в тот же вечер выехал в Астапово, но уж Льва Николаевича там не застал. Приехал туда 7-го утром через час после того, как Лев Николаевич смежил свои смертные очи. Он два раза был у тела Льва Николаевича, виделся с Душаном Петровичем и привез мне от него письмо с извещением о последних земных минутах и словах Льва Николаевича..... Так сбылось мое предчувствие, что я его больше живым во плоти не увижу, — но тем ярче видели мы его эти дни у себя. Он действительно пришел к нам и не во сне, а наяву. Бодрым и светлым младенцем видели мы его — новорожденным, таким, каким был я сам года 3 тому назад, когда после первой моей встречи с ним шел от него сюда. Сколько труда, сколько нового, сколько разочарований еще ждало его впереди, о которых он и не слыхал еще на том пути, который ступил теперь своим бегством в осеннее утро из Ясной Поляны..... Но Господь умилосердился над своим верным рабом. Войди же в Радость Господина Своего, верный раб, — и избавил его Господь от того, в чем находимся мы еще и сейчас.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Так проводили мы Льва Николаевича от сей земли среди верных и близких братьев и сестер его и наших — вместе с нами радовавшихся за него. И опять потекли наши бодрые и светлые дни, еще более бодрые и светлые, чем раньше, каждый день приносившие что-нибудь новое, ибо Господь не оставлял нас. Но гроза собиралась.
Дело, о прекращении которого прокурором рязанского Окружного Суда мне сообщил губернатор, было следующее. В начале Октября — за месяц до этого — к нам на село приезжали исправник и жандармский ротмистр и вызывали в волость человек 30 крестьян, в том числе и меня, и допрашивали их о моем образе жизни, о том, что говорю или что делаю, не раздаю ли каких книжек, а меня о моих религиозных, а главное о политических взглядах и убеждениях. Следствие было вызвано доносом одного помещика-соседа, что будто я врываюсь в избы, срываю иконы, кощунствую над православными святынями и развращаю народ. Крестьян допрашивали грозно. На одного кроткого и смиренного брата, когда тот запнулся, жандармский ротмистр кричал, что он света не взвидит у него, если он что-нибудь будет утаивать. Меня допрашивали более мягко, но начали тоже с налета. Очередь до меня дошла уже поздно ночью, но я был готов ко всему — с верой в Бога, которому помолился, хорошо зная, что все доносы на меня ложны, я заранее радовался победе Господней, веря, что допрос не только успокоит начальство относительно меня, но и надолго прекратит все те попытки вызвать против нас преследования, какие все время делались то православным духовенством, то в особенности вышеназванным неугомонным помещиком, и внесет успокоение в народ, часто наускиваемый ими против меня, а еще больше против тех немногих братьев и крестьян, которые стали мне близкими, — и потому свободно и охотно отвечал с Божьей помощью на все предлагаемые вопросы.
Когда спросили о политических моих взглядах, отвечал, что политику считаю делом мирским, т. е. таким, от которого отказался. Но этим не удовлетворились, спрашивали, за кого считаю царя — как смотрю на верховную власть в государстве и многое другое. На большинство вопросов я должен был отвечать, не знаю, не думал об этом.
Исправник и жандармский ротмистр удивились.
— Не может быть!
— Ну как же вы человек все-таки образованный..... Неужели о таких существенных вопросах нашей жизни ничего и не думали?
— Не думал.....
— И так-таки не имеете никакого суждения о них? — приставали они.
Я отвечал, что раньше я много думал об этом и казалось мне, что уже имею об этих вещах готовые суждения, по которым и старался тогда жить и действовать, но потом убедился, что не знаю гораздо более существенное и важное, чем это, — не знаю для чего живу, что такое я, что такое Бог! и увидел, что для решения этих вопросов надо удалиться от суеты, что и стараюсь теперь исполнить, — а до тех вопросов еще не добрался.
Исправник довольно взглянул на ротмистра — и кажется окончательно успокоился. Они курили. Мне это было тяжело, но под всей тяжелой обстановкой допроса блеснуло что-то теплое, светлое. Я почувствовал победу Господню — и умилившись в сердце, возблагодарил Его за это.
Жандармский ротмистр предложил еще несколько вопросов. Я отвечал. Но исправник не слушал. Повернувшись ко мне боком, он положил ногу на ногу и пускал дым.
— Я говорил, что все это чепуха одна, — начал он уже совсем просто. Сидит этот старикашка Бабин в своей усадьбе и от нечего делать, от скуки, — от хандры выдумывает не весть что, и ведь как надоел всем. Целый год уже бомбардирует меня этими кляузами. Я заступился за Бабина — и рассказал как и почему он мог быть введен в заблуждение.