или водкой. Только немногие хозяева пытались заниматься агрономией и покупали первые сельскохозяйственные машины. Но интенсификация крепостного хозяйства наталкивалась на незаинтересованность крепостных в более производительном труде.
Большинство помещиков предпочитали идти простым путем: повышали денежные оброки (в имениях графа Воронцова они возросли в 5–6 раз, у князя Юсупова – в 19 раз) и увеличивали барщину до 5–6 десятин на крестьянский двор. Расширение барской запашки и увеличение повинностей давали кратковременный эффект, но в итоге разоряли и крестьян, и самого помещика. Приходилось делать займы у «процентщиков» или, как отец Онегина, «жить долгами», то есть закладывать земли и крестьян в Государственный заемный банк или Опекунский совет. Так поступил и помещик Александр Сергеевич Пушкин: в 1831 г. перед свадьбой с Натальей Николаевной Гончаровой он заложил свое село Кистенево с двумя сотнями душ за 40 тыс. рублей.
Предполагалось, что на полученные средства помещик улучшал свое хозяйство, но на деле он, как родитель Евгения Онегина, «давал три бала ежегодно / И промотался наконец», в результате чего сын отказался от обремененного долгами наследства. Онегину еще повезло – досталось имение дяди, другим приходилось рассчитываться с долгами. «Левочка, неужели и теперь будет у тебя выходить по 1000 рублей серебром в месяц?.. Уж конечно ты бы убавил лошадей и людей… Сколько ты получил и сколько уплатил из долгов своих?» – переживала жена жандармского генерала Л. В. Дубельта. А Дубельт, помимо акций и немалого жалованья, был еще и владельцем 2 тыс. душ. 70 % российских помещиков были мелкопоместными (до 20 душ), как Н. В. Гоголь и герои его «Мертвых душ», и «жить по-дворянски» им было еще сложнее.
К концу дореформенной эпохи помещики заложили 7,1 млн душ, то есть 65 % всех помещичьих крестьян в России. «Бизнес» Павла Ивановича Чичикова как раз и состоял в том, чтобы таким образом выручить по 40–60 рублей за каждую почти даром доставшуюся ему «мертвую душу».
В начале николаевской эпохи правительство задумалось над решением «крестьянского вопроса», чему способствовали и крестьянские волнения: мужики верили, что новый государь после коронации переведет их в казенное ведомство с «прощением» всех государственных податей, а «посему больше работать и платить помещикам оброков не следует». Сам Николай искренне хотел отменить крепостное право, называл его «злом» и, показывая на тома собранных им материалов по этому вопросу, говорил, что собирается «вести процесс против крепостного права». Он еще в 1827 г. предложил «составить проект закона для прекращения личной продажи людей». Но здесь российский самодержец впервые столкнулся с почтительной, но жесткой оппозицией своих слуг. Члены Государственного совета указали монарху, что «существующая в России система крепостничества тесно связана со всеми частями государственного тела: правительственной, кредитной, финансовой, права собственности и права наследственного». Поэтому, признавая совершенно необходимым создание нового закона о состояниях, они считали наиболее правильным не спешить и поручить анализ имеющихся материалов и подготовку проекта закона особому комитету.
Началась неспешная подготовка проектов, которые долго путешествовали по высоким инстанциям. Они даже посылались в Варшаву к великому князю Константину, полагавшему, что крепостное право является «заповедным наследством… древнего порядка главных состояний» и тесно связано с «твердостию» государственного строя. Вследствие этого, с его точки зрения, все преобразования следует «отдать на суд времени». Затянувшиеся дискуссии в Департаменте законов и Общем собрании Государственного совета закончились только в 1833 г. Николай i подписал указ о запрещении продажи помещичьих крестьян без земли и дворовых за частные долги их владельцев и запрете разделения семей – с разрешающими это делать оговорками: при передаче по наследству, в качестве дара или приданого.
В дальнейшем ситуация повторялась неоднократно. Для решения «заколдованного» крестьянского вопроса последовательно создавались девять «секретных комитетов» из высших чиновников. Итогом была реформа управления государственными крестьянами 1837–1841 гг.: над волостным крестьянским самоуправлением были поставлены губернские палаты и Министерство государственных имуществ. Крестьянам было передано 5 млн десятин земли, для них создавались на случаи неурожая «хлебные магазины» – склады и вводились принудительные посевы картошки, что вызвало «картофельные бунты» на Урале и в Поволжье. Но по отношению к крепостным правительство ограничивалось полумерами: запрещено было продавать крестьян без семьи; они получили право выкупаться на свободу при продаже имения с торгов, приобретать недвижимую собственность с согласия помещиков.
Почему же назревшие и частично даже подготовленные реформы ни при «либеральном» Александре i, ни при консерваторе Николае i так и не были осуществлены? Александр i не случайно говорил об отсутствии «деловых людей»: в среде высшей бюрократии не более десятка человек сочувствовали реформам, остальные – около 700 – им активно сопротивлялись. Чиновники, реально имевшие власть (министры, губернаторы, директора департаментов, высшее военное начальство), – потомственные дворяне, крупные и средние землевладельцы совершенно не стремились к радикальной перестройке и больше всего боялись, что она может вызвать социальные потрясения. Их настроения отразил крупный чиновник Модест Корф: «…не трогать ни части, ни целого; так мы, может быть, более проживем». Попытки преобразований тонули в недрах секретных комитетов, состоявших из тех же сановников.
Речь Николая i в заседании Государственного совета 30 марта 1842 г.: «Но если нынешнее положение таково, что оно не может продолжаться, и если вместе с тем и решительные к прекращению его способы также невозможны без общего потрясения, то необходимо, по крайней мере, приготовить пути для постепенного перехода к другому порядку вещей и, не устрашаясь перед всякой переменой, хладнокровно обсудить ее пользу и последствия. Не должно давать вольности, но должно проложить дорогу к переходному состоянию, а с ним связать ненарушимое охранение вотчинной собственности на землю».
На министров можно было и прикрикнуть – Николай умел это делать. Однако он сам не мог просто перешагнуть через интересы дворянства – и это заставляло его откладывать решительные меры в отношении крепостного права. К тому же к реформам не была готова большая часть дворян. Молодой Александр Герцен и его друзья-студенты стыдились карательной политики царизма: «Мы радовались каждому поражению Дибича, не верили неуспехам поляков…» Но за спорами западников и славянофилов в столичных салонах, предлагавших свои – весьма различные – пути либерализации существовавшего строя, стояла масса «героев своего времени», не представлявших себе иной жизни и иных порядков.
Вдали от столицы интеллектуальные споры заменялись более простыми развлечениями, которые потом вспоминали люди николаевской эпохи: «…ездили друг к другу в гости по грязи верхом на обывателях из евреев, стреляли в них клюквой, провинившемуся перед ними статскому мазали лицо горчицей или заставляли выпить смесь вина с пивом, уксусом и елеем».
Утром от нечего делать идем (не по службе) в манеж смотреть смены. Из манежа отправляемся на квартиру эскадронного командира. Там на столе уже приготовлены кильки, доставленные полковым маркитантом Мошкой, ветчина туземного изготовления, яйца и очень объемистый графин водки, настоенной на каких-нибудь корках. Любезный хозяин, приглашая гостей закусить, говорит немецкую пословицу, которая гласит,