Сейчас известно около сорока пяти стихотворений Осипа Мандельштама после «Tristia». Я прочел их сравнительно недавно, и мое отношение ко многим из них уже не то, что к его раннему творчеству… Конечно, эти «советские» стихи Мандельштама дополняют его поэтический образ (между ними встречаются и совсем замечательные), но всё-таки это уже куда менее «бесспорный» Мандельштам. Изменилась лирическая его настроенность и, в связи с этим, изменилась и манера письма. Лучше сказать — не столько изменилась, сколько доведена до предельной «криптограмности», и вовсе не только из соображений эстетического порядка: многое в этом герметизме объясняется причинами, увы, ничего общего с поэзией не имеющими; поздние стихи Мандельштама написаны сплошь да рядом на эзоповском языке — чтобы невдомек было тем власть имущим, в которых метят их отравленные стрелы. Попадаются между ними — криптограммы с определенно политическим содержанием (после того как разберешься в словесных нагромождениях, увлекающих звоном необычных метафор, рифм и ритмических ударений).
Не надо забывать, конечно, и чисто литературных влияний, в частности — модного в те годы имажинизма, поэзии, уступающей первое место эффектно звучащим уподоблениям, описательным парадоксам и неожиданным эпитетам, зачастую никак не оправданным лирической сутью. Имажинизм в значительной степени облегчил Мандельштаму задачу (такую опасную в советских условиях) — говорить о том, о чем говорить не полагается. В самом деле — иначе, как эзоповским стилем, не объяснить строчек вроде:
Жестоких звезд соленые приказы,
или –
…Крутая соль торжественных обид,
или –
Время — царственный подпасок,
или –
Здесь пишет страх, здесь пишет сдвигСвинцовой палочкой молочной…
и т. д.
При этом такие «непонятные» строчки звучат у Мандельштама не рассудочно, не обнаруживают хитро-сознательного приема, а выбрасываются им с оглядкой на «врага» из сознания повышенно-нервного, страстно-напряженного, отдающего дань «поэтическому безумию» (вероятно, его и опьяняла эта словесная эквилибристика у «мрачной бездны на краю»). Несомненно так. Продолжая говорить правду, свою правду, он прятал обидный для инакомыслящих смысл ее в метафорах, на первый взгляд только парадоксальных, а на самом деле — изобличительных.
Вопрос тут не только в писательской «эволюции», а в глубоко-трагически пережитой поэтом гибели всего, чему он верил прежде, что считал целью и оправданием жизни. Никто, вероятно, из писателей не был потрясен «Октябрем» сильнее, чем Мандельштам, повторяю — может быть, даже до потери умственного равновесия. Недаром ходили слухи в России, что он вовсе не погиб ни от немцев (в годы нашествия), ни от чекистов, а попал, где-то на юго-востоке России в лечебницу для душевно-больных…
Когда внимательно вчитаешься в позднейшие его стихи, эти слухи не кажутся невероятными. Пугливый от природы, но в свои часы смелый до отчаяния из благородства, Мандельштам действительно обезумел от большевизма. Правда — не сразу. Пробовал сначала «сменить вехи», завязывал дружбу с влиятельными литературными кругами, в качестве писателя-плебея по происхождению и вольнодумца без политических предубеждений. Осип Эмильевич попытался у жизни взять то, в чем она ему отказывала прежде. Даже — как это ни кажется невероятным — женился на молодой актрисе… Словом, всеми силами хотел примириться с реальностью. Но с творческим духом как справиться? В строчках, написанных им в это десятилетие, почти везде одна неотступная мысль об ужасе, об одиночестве, об обреченности и непримиримости по отношению к новой безрелигиозной, бездуховной большевистской ереси… Чтобы иметь возможность печатать такие стихи, нужна была словесная завеса и не только — из страха попасться в контрреволюционности, но также из какого-то опьянения этими словесными фокусами и этой вдохновенной одинокостью. Впрочем прорываются и строки, довольно прозрачно указывающие на страстный мятеж автора… Выписываю наудачу (курсив — мой).
Нельзя дышать, и твердь кишит червями,И ни одна звезда не говорит………….Куда же ты? На тризне милой тениВ последний раз нам музыка звучит…
(1921)
…Тихонько гладить шерсть и ворошить солому,Как яблоня зимой в рогоже голодать,Тянуться с нежностью бессмысленно к чужомуИ шарить в пустоте, и терпеливо ждать.
(1922)
…А ведь раньше лучше былоИ пожалуй не сравнишь,Как ты прежде шелестила,Кровь, как нынче шелестишь.…Не своей чешуей шуршим,Против шерсти мира поем.Лиру строим, словно спешимОбрасти косматым руном.
Но вот уж совсем «программное» стихотворение (1923 года) — «Век». Начинается совсем недвусмысленно и вообще поддается расшифровке. Сам поэт, как будто, еще только оглядывается и пытается прозреть будущее:
Век мой, зверь мой, кто сумеетЗаглянуть в твои зрачки,И своею кровью склеитьДвух столетий позвонки?..……….Словно нежный хрящ ребенкаВек младенческой земли —Снова в жертву, как ягненка,Темя жизни принесли…
Здесь «темя» я понимаю, как высшие духовные ценности. Поэт хочет уверить себя, что задача поэзии увенчать эту жертву:
Чтобы вырвать век из плена,Чтобы новый мир начать,Узловатых дней коленаНужно флейтою связать…
И тем не менее в заключительных строках он опять признается в своей беспомощности:
И с бессмысленной улыбкой,Вспять глядишь, жесток и слаб,Словно зверь, когда-то гибкий,На следы своих же лап.
В следующем длинном стихотворении — какое отчаяние в этом отожествлении мирового процесса с творческим бессилием:
…Всё трещит и качается.Воздух дрожит от сравнений.Ни одно слово не лучше другого,Земля гудит метафорой…
……….
Хрупкое летоисчисление нашей эры подходит к концу.
Спасибо за то, что было:Я сам ошибся, я сбился, запутался в счете…
И в заключение:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});