Читать интересную книгу Двадцать три ступени вниз - Марк Касвинов

В. Панкратов. гор. Тобольск. Январь 24 дня 1918 года" (75).

Получив от него эту бумагу, отрядный комитет постановляет: просьбу удовлетворить, выдать просимый документ.

"Удостоверение.

Дано сие от Отрядного Комитета Отряда Особого Назначения комиссару по охране бывшего царя и его семьи Василию Семеновичу Панкратову в том, что он сложил свои полномочия ввиду того, что его пребывание в отряде вызывает среди солдат трения, и в том, что мотивы сложения полномочий Комитетом признаны правильными.

Зам. председателя Комитета: Киреев. Секретарь Комитета: Бобков. Гор. Тобольск. 26 января 1918 года".

Вручив бывшему комиссару эту справку, Киреев и Бобков сказали ему, что с данного момента ни ему, ни его бывшему заместителю Никольскому "в дом ходить больше нечего". Оба побродили вокруг дома еще с месяц (в последний раз они видели Николая 24 января), а 26 февраля уехали на санях в Тюмень.

Потеряв опору, хочет уйти и Кобылинский. Комитет готов распрощаться и с ним. Но прежде чем подать заявление, комендант решает поговорить с Николаем. Сам Кобылинский вспоминал об этом эпизоде так: "То была не жизнь, а сущий ад. Нервы были натянуты до последней крайности... Я не выдержал. Я понял, что больше нет у меня власти, и почувствовал полное свое бессилие. Я пошел в дом и попросил Теглеву (няню детей Романовых. - М. К.) доложить государю, что мне нужно его видеть. Государь принял меня в ее комнате. Я сказал ему: "Ваше величество, власть выскользает из моих рук... Я не могу больше быть вам полезным. Если вы мне разрешите, я хочу уйти. Нервы у меня совершенно растрепались. Я больше не могу". Государь обнял меня одной рукой... Он сказал мне: "Евгений Степанович, от себя, жены и детей я вас прошу остаться. Вы видите, мы все терпим. Надо и вам потерпеть". Потом он обнял меня и мы поцеловались. Я остался и решил терпеть" (76). В губернаторском доме Кобылинский оставался и "терпел" до последнего дня пребывания здесь Романовых.

Впоследствии некоторые белоэмигранты задним числом поносили и Кобылинского, называя его "тюремщиком", погубившим царскую семью. Другие же вступались за него, говоря, что он сделал для Романовых все, что было в его силах. В частности, Кобылинского взял под защиту Соколов; он включил в свою книгу показания, оправдывающие Кобылиного.

За недооценку возможностей Кобылинского и недостаточное их использование порицал монархических заговорщиков Жильяр: "Никто не подумал, что несмотря на революцию и стоя якобы в противном лагере, он (Кобылинский. - М. К.) продолжал служить государю императору верой и правдой, терпя грубости и нахальство охраны. Кобылинский сделал для царской семьи все, что мог - и не его вина, если недальновидные монархисты-организаторы не обратились к нему - единственному человеку, который имел полную возможность организовать освобождение царской семьи и ждал только помощи извне, которую он сам не мог призвать, так как был под постоянным надзором враждебно настроенных солдат" (77).

Жильяр не совсем прав. Монархисты не обходили Кобылинского. Они держали его в курсе своих замыслов, он, будучи в душе сам монархистом, всячески им помогал. Была у него лишь специфическая трудность, ограничившая его участие в заговоре, и Жильяр сам упоминает о ней вскользь. Кобылинский все время находился на глазах у солдат охраны, враждебных реакции, и они следили за каждым его движением.

"Мы все терпим - надо и вам потерпеть". В устах Николая эти слова имели один только смысл: освобождение недалеко. Уверена в том и его супpyгa. Она спрашивает себя: "Когда все это кончится?" И сама себе отвечает: "Скоро, скоро". Она записывает: "Внутренне я спокойна, знаю, что все это не надолго". "Я твердо и непоколебимо верю: все это не надолго..." "Епископ за нас, и патриарх тоже, и большинство духовенства за нас - значит, продлится недолго"... "Твердо, непоколебимо верю, что Он (бог) все спасет..." (78).

Романовы знают, что диверсионные офицерские группы, засланные на Иртыш Марковым 2-м и Нейгардтом, кулацко-монархические отряды, собранные на месте Сергеем Марковым и Гермогеном, подбираются все ближе к губернаторскому дому. Кроме того, "подумать только" на юге успешно наступают поднявшие мятеж генералы... "какие молодцы" (79). Дела идут так хорошо, что "гофмаршальскую часть мы решили пока не упразднять. Считаем, что незачем это делать" (80). В летописи безумств и пошлостей, нагроможденных Романовыми на своем долгом пути, этот штрих венчает остальное: спустя год после своего падения, через полгода после своего изгнания, за три месяца до своего конца, в глубине Сибири, под тобольской стражей, в окружении солдат, поклявшихся не выпускать их живыми, Романовы глубокомысленно исследуют вопрос о дальнейшем функционировании своей гофмаршальской части и постановляют: сохранить.

Чем дальше, тем нетерпеливей становятся обитатели губернаторского дома. Напряжением ожидания пронизаны их будни и праздники. Они втайне подталкивают своих приверженцев-заговорщиков, внушают им решимость, стараются навести их на выбор благоприятного момента. Напрасно столь усердствует в наше время г-н Хойер, пытаясь задним числом приписать Николаю "наивное игнорирование жестокой действительности" (81), почти безразличное "созерцание опасностей, обступивших его со всех сторон" (82). С наигранным простодушием Хойер спрашивает: "Как переносил Николай II возраставшее ухудшение своего положения? Пытался ли он подкупить солдат и офицеров охранявшего его батальона, чтобы они помогли ему бежать? Завязывал ли он с той же целью тайные связи?" И сам отвечает на свои вопросы: "Ничего подобного не было. С почти непостижимой пассивностью, с фатализмом, граничащим с самоуничтожением, предался он своей судьбе" (83). Хочешь - верь, хочешь - не верь.

Были и подкупы, и тайные связи, и планы бегства, и банды, которым предназначено было эти планы привести в исполнение. Была и та подноготная всей подготовки, которую г-ну Хойеру хотелось бы затушевать: нити, тянувшиеся из окружения Николая к кайзеровской разведке.

Некоторые западногерманские коллеги Хойера видят, впрочем, события того времени по-иному. "Царь и царица в беседах с доверенными людьми не раз выражали надежду и уверенность, что преданные люди помогут им бежать... Эту надежду вполне разделяло непосредственное окружение бывшего царя. Они настаивали перед царем, чтобы он был готов к любым обстоятельствам" (84). "Даже к началу весны 1918 года планы бегства еще не лишены были некоторых перспектив на успех" (85). То же подтверждает свидетель событий: "Император держался наготове на случай ожидаемой возможности" (86). Тот же очевидец записывает 17 марта 1918 года в своем дневнике: "Никогда еще обстоятельства не складывались более благоприятно для побега, чем теперь... Ведь при участии полковника Кобылинского, на которое можно с уверенностью рассчитывать, так легко обмануть наших тюремщиков... Достаточно всего нескольких стойких, сильных духом людей, которые планомерно провели бы извне" (87). А через несколько дней (26 марта) Александра Федоровна, стоя у окна, видит вступающий в город конный отряд и, вне себя от радости, истерическим голосом кричит домочадцам: "Смотрите, смотрите, вот они идут настоящие русские люди!" Ей показалось, что в Тобольск вступают белогвардейцы. Она обозналась, хотя это были действительно настоящие русские люди: на помощь тобольским рабочим пришел из Омска отряд Красной Армии под командованием рабочего Демьянова.

В тот день швейцарец записывает:

"Наши надежды на спасение, кажется, рушатся" (88).

В губернаторском доме этот иностранец был едва ли не лучшим знатоком обстановки (89).

Подходило к концу восьмимесячное тобольское сидение Романовых и их приближенных.

Не кончилось и не могло завершиться это сидение той развязкой, которой они ждали. Во-первых, помешали солдаты охраны и тоболяки. Как в Царском Селе весной 1917 года, так в Тобольске следующей осенью, зимой и весной побега Романовых не допустили простые граждане революционной России, трудящийся люд. Не будь его бдительности и решимости, Романовы раньше или позже, в какой-то избранный ими момент, исчезли бы. И не обязательно ночью, а может быть, среди бела дня. Для этого сделали все от них зависящее и Вершинин с Макаровым, и Панкратов с Никольским, и, в особенности, Кобылинский.

Во-вторых, в среде монархистов не было единства, они грызлись между собой. Рыцари царского самодержавия и после его краха несли на себе печать его маразма. Некоторые из них организацию его освобождения превратили в толкучку, цинично махнув рукой и на координацию, и на самую суть "святого дела" во имя легкой поживы.

В-третьих, когда обострилась угроза контрреволюционного выступления в районе Тюмени - Тобольска, в ход событий вмешался уральский пролетариат. Появление на улице Свободы конного отряда Демьянова было одним из признаков того, что омские и екатеринбургские рабочие все решительней ставят заключение Романовых под свой контроль. И вполне резонно Жильяр, выглянув из-за спины своей патронессы на улицу, расценил появление омской Красной гвардии как крушение еще одной надежды...