А. К. Бошняк (секретный агент) в рапорте ген. гр. Витту. – Б. Л. Модзалевский. Пушкин под тайн. надзором, с. 13–16.
Я помню вас! Вы неизменноБлестите в памяти моей, —Звезда тех милых, светлых дней,Когда, гуляка вдохновенный,Я в мир прохлады деревенской —Весь свой разгул души студентской —В ваш дом и сад переносил;Когда прекрасно, достохвальноВы угощали там двоихПевцов, – и был один из нихСам Пушкин (в оны дни опальныйПевец свободы), а другой…Другой был я, его послушник,Его избранник и подручник,И собутыльник молодой.Как хорошо тогда мы жили!Какой огонь нам в душу лилиСтаканы жженки ромовой!Ее вы сами сочиняли:Сладка была она, хмельна;Ее вы сами разливали,И горячо пилась она!..Примите ж ныне мой поклонЗа восхитительную сладостьТой жженки пламенной, за звон,Каким звучали те стаканыВам похвалу; за чистый хмель,Каким в ту пору были пьяныУ вас мы ровно шесть недель…Я верно, живо помню вас,И взгляд радушный и огнистыйПобедоносных ваших глаз.И ваши кудри золотистыНа пышных склонах белых плеч,И вашу сладостную речь,И ваше сладостное пенье,Там, у окна, в виду пруда…
Н. М. Языков (поэт) – бар. Е. Н. Вревской. – Пушкин и его совр-ки, вып. I, с. 120.
(Среди достопримечательностей села Голубова, имения Вревских): серебряный ковшичек на длинной ручке, в котором бар. Евпр. Н. Вревская, будучи еще не замужем, варила жженку для Пушкина, Языкова и Вульфа.
Б. Л. Модзалевский. Поездка в Тригорское в 1902 г. – Там же, с. 6.
Сестра Euphrosine, бывало, заваривает всем нам, после обеда, жженку; сестра прекрасно ее варила, да и Пушкин, ее всегдашний и пламенный обожатель, любил, чтоб она заваривала жженку. И вот мы из больших бокалов – сидим, беседуем да распиваем пунш. И что за речи несмолкаемые, что за звонкий смех, что за дивные стихи то Пушкина, то Языкова сопровождали нашу дружескую пирушку! Языков был страшно застенчив, но и тот, бывало, разгорячится, – куда пропадает застенчивость, – и что за стихи, именно языковские стихи, говорил он то за «чашей пунша», то у ног той же Евпраксии Николаевны.
Ал. Н. Вульф по записи М. И. Семевского. – СПб. Вед., 1866, № 139.
И часто вижу я во сне:
И три горы, и дом красивый,И светлой Сороти извивыЗлатого месяца в огне,И там, у берега, тень ивы,И те отлогости, те нивы,Из-за которых, вдалеке,На вороном аргамаке,Заморской шляпою покрытый,Спеша в Тригорское, один —Вольтер и Гете, и Расин —Являлся Пушкин знаменитый;И ту площадку, где в тишиНас нежила, нас веселилаВина чарующая сила, —Оселок сердца и души;И все божественное лето…Н. М. Языков – П. А. Осиповой («Благодарю вас за цветы…»).
Свет Родионовна, забуду ли тебя?.................................................Всегда, приветами сердечной доброты,Встречала ты меня, мне здравствовала ты;Когда чрез длинный ряд полей, под зноем лета,Ходил я навещать изгнанника поэта,И мне сопутствовал приятель давний твой.Ареевых наук питомец молодой (Ал. Вульф),Как сладостно твое святое хлебосольствоНам баловало вкус и жажды своевольство!С каким радушием, – красою древних лет, —Ты набирала нам затейливый обед!Сама и водку нам, и брашна подавала,И соты, и плоды, и вина уставлялаНа милой тесноте старинного стола!Ты занимала нас, добра и весела,Про стародавних бар пленительным рассказом.Мы удивлялися почтенным их проказам,Мы верили тебе, и смех не прерывалТвоих бесхитростных суждений и похвал;Свободно говорил язык словоохотный,И легкие часы летели беззаботно!Н. М. Языков. К няне А. С. Пушкина.
Там, где на дол с горы отлогойРазнообразно сходит борВ виду реки и двух озерИ нив с извилистой дорогой,Где, древним садом окружен,Господский дом уединенныйДряхлеет, памятник почтенныйЕлисаветинских времен, —Нас, полных юности и вольных,Там было трое… (Пушкин, Языков и Вульф)Вон там, – обоями худымиГде-где прикрытая стена,Пол нечиненный, два окнаИ дверь стеклянная меж ними;Диван под образом в углу,Да пара стульев: стол украшенБогатством вин и сельских брашен,И ты, пришедшая к столу, —Мы пировали. Не дичиласьТы нашей доли – и поройК своей весне переносиласьРазгоряченною мечтой;Любила слушать наши хоры,Живые звуки чуждых стран,Речей напоры и отпоры,И звон стакана об стакан.Уж гасит ночь свои светила,Зарей алеет небосклон;Я помню, что-то нам про сонДавным-давно ты говорила.Напрасно! Взял свое Токай,Шумней удалая пирушка:Садись-ка, добрая старушка,И с нами бражничать давай!Н. М. Языков. На смерть няни А. С. Пушкина.
Лето 1826 года было знойно в Псковской губернии. Недели проходили без облачка на небе, без освежительного дождя и ветра. Пушкин почти бросил все занятия, ища прохлады в садах Тригорского и Михайловского.
П. В. Анненков. Материалы, с. 162.
Изобилие плодов земных, благорастворение воздуха, благорасположение ко мне хозяйки, госпожи Осиповой, женщины умной и доброй, миловидность и нравственная любезность и прекрасная образованность дочерей ее, жизнь или, лучше скажу, обхождение совершенно вольное и беззаботное, потом деревенская прелесть природы, наконец, сладости и сласти искусственные, как-то: варенья, вина и проч., – и все это вместе составляет нечто очень хорошее, почтенное, прекрасное, восхитительное, одним словом – житье!
Н. М. Языков – матери, 26 июля 1826 г. – Языковский архив, вып. I, с. 256.
Каждый день, в часу третьем пополудни, Пушкин являлся к нам из своего Михайловского. Приезжал он обыкновенно верхом на прекрасном аргамаке, а то, бывало, приволочится и на крестьянской лошаденке. Бывало, все сестры мои, да и я, тогда еще подросточек, выйдем к нему навстречу... Раз тащится он на лошаденке крестьянской, ноги у него чуть не по земле волочатся, – я и ну над ним смеяться и трунить. Он потом за мной погнался, все своими ногтями грозил; ногти же у него такие длинные, он их очень берег... Приходил, бывало, и пешком, доберется к дому тогда совсем незаметно; если летом, окна бывали раскрыты, он влезет в окно… Что? Ну, уж, батюшка, в какое окно влезал, не могу указать: мало ли окон-то? Он, кажется, во все перелазил… Все у нас, бывало, сидят за делом, кто читает, кто работает, кто за фортепиано. Сестра Alexandrine дивно играла на фортепиано. Я, бывало, за уроками сижу. Ну, пришел Пушкин, – все пошло вверх дном; смех, шутки, говор так и раздаются по комнатам… Немецкий язык он плохо знал, да и не любил его; бывало, к сестрам принесет книгу, если что ему нужно перевесть с немецкого. А какой он был живой! Никогда не посидит на месте, то ходит, то бегает… Пушкин, бывало, нередко говорит нам экспромты, но так, чтобы прочесть что-нибудь длинное, – это делал редко, впрочем, читал превосходно, по крайней мере, нам очень нравилось его чтение. Нередко мы угощали его мочеными яблоками; жила у нас в то время ключницей Акулина Памфиловна, ворчунья ужасная. Бывало, беседуем мы все до поздней ночи – Пушкину и захочется яблок; вот и пойдем мы просить Акулину Памфиловну: «принеси да принеси моченых яблок», а та и разворчится. Вот Пушкин раз и говорит ей шутя: «Акулина Памфиловна, полноте, не сердитесь! Завтра же вас произведу в попадьи». И точно, под именем ее, – чуть ли не в «Капитанской дочке», – и вывел попадью... Я, бывало, все дразню и подшучиваю над Пушкиным; в двадцатых годах была мода вырезывать и наклеивать разные фигурки из бумаги; я вырежу обезьяну и дразню Пушкина, он страшно рассердится, а потом вспомнит, что имеет дело с ребенком, и скажет только: «Вы юны, как апрель». И что за добрая душа был этот Пушкин, всегда в беде поможет. Маменьке вздумалось, было, чтоб я принялась зубрить грамматику, да ведь какую, – ни больше, ни меньше, как ломоносовскую! Я принялась, было, но разумеется, это дело показалось мне адским мучением. «Пушкин, заступитесь!» Стал он говорить маменьке, и так убедительно, что она совсем смягчилась; когда же Пушкин сказал: «Я вот отродясь не учил грамматики и никогда ее не знал, а слава богу, пишу помаленьку и не совсем безграмотен», – тогда маменька окончательно отставила Ломоносова.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});