О, не уходи, единая и верная…
Тут говорили про количество моих работ. Но эти 450 статей кто печатает? Если бы Лосев не находил отклика, было бы такое возможно? Нет, Лосеву есть за что благодарить наше советское руководство. Я — поэтому — и—благо — да — рен…
Сказал дрожащим голосом и сел. Плачет. Платок синенький к глазам, левой рукой, тот, которым обмахивался. Все долго стоят и очень серьезно хлопают. Последнее слово он произнес так, как у меня записано, с надрывом и слезами. Так могла сказать Марина Фридриховна[220]. В этом была загнанная, смертельно обиженная душа.
1984
2. 5. 1984. Сон. Лосев, он ведет себя сложно, как отец в «Осуждении» Кафки.
Нервно подходит он ко мне, целует и спрашивает как бы безумно, но потом я понимаю смысл слов: «Скажи мне, кто же я, в конце концов, Лютер или просто Иван Дмитрия Рожанский?»
15.11.1984. Лосев Джимбинову: сколько лет ты имеешь дело с советскими издательствами? — Ну, лет шесть-семь. — А я шестьдесят семь, так что сиди. Ты сиди и помалкивай; ты не знаешь, что это такое. А. Ф. жалуется, что 68 авторских листов 7-го тома его «Эстетики» год бездвижно лежат в «Искусстве». Он мрачен, вспоминает историю с «Соловьевым»[221]. Думаю, с тайной радостью. Он достиг.
22. 12. 1984. Празднование 50-летия кафедры классической филологии, 9-я аудитория МГУ. Долго читали поздравления. 10 минут говорил А. Ф. Лосев, потом он сидел задумчиво, внимательно прислушиваясь — наклоняя слегка набок голову, потирал руки, держа их перед лицом. Наука классической филологии, сказал он, от своего возникновения в 14 веке не сводится к словарям и пособиям, тем ранним людям был важен культурный космос как единая скульптура, что вдохновило и породило огромную литературу 19 и 20 веков. Одна классика это мелкота, нужна тонкость работы + эта интуиция космоса. Аверинцев, Гаспаров, Федоров работают красиво и тонко, Савельева — красиво и тонко. Поэтому не надо петь в студенческом гимне gaudeamus igitur, это глупая радость; и зачем говорить juvenes dum sumus, когда мы можем быть молодыми всегда когда хотим. Надо петь так:
Laboremus igitur cum gaudio Dum homines sumus vivi.
1985
23. 1. 1985. «Дорогие Аза Алибековна и Алексей Федорович! Благодарю за 'крещенское послание'. Я этого номера 'Правды' с беседой Алексея Федоровича раньше не видел, хотя много разговоров слышал. Конечно, вместо Луначарского 'замечательным лектором' можно было бы назвать для примера Федора Степуна, а вместо 'безумных крайностей буржуазно-капиталистической цивилизации' сказать просто — 'технической цивилизации', цензура бы вполне допустила. 'Материалистическое понимание истории' и 'классовый враг' — тоже лишний
кус сторожевым собакам, как бы их не перекормить, они ведь и без того уже сыты. Но в целом в газете для таких миллионов, наверное, в первый раз послышалось сильное и веселое слово бодрого ума. Оно сказано человеком, 'имущим власть' и умеющим поставить на место косную материю. Между прочим, Алексей Федорович, если бы был менее скромным, имел право назвать интервьюерам еще одну причину своей 'высокой работоспособности': долг, вызванный его единственностью. Если бы он не говорил и не писал, то некому было бы вот так ворожить и колдовать мыслью и словом. Или, вернее, голосом, потому что у Алексея Федоровича всё начинается с интонации. — В.
Поздравляем с прошедшими праздниками и желаем здоровья и вдохновения, вдохновения и здоровья. — Р. и В.»[222]
Моя запись в тот же день: Лосевы прислали «Правду» от 17. 1. 1985 с «беседой» Лосева, пометив 19. 1. 1985. Какое Крещение? Я перелистал свои записи, 15 лет. Могло быть больше, но я отдал свою тетрадь, где записи были вперемешку с греческой грамматикой, красотке-аспирантке. Уже тогда, в 1966, я «заедал», сбивал свои увлечения. Негде было жить. Я сбивал их и в 1956. «Состарился, а жить не уставился». Не сумел примирить растительное с огненным. Больше думал всё-таки о растительном. «Берег себя». Я смущал и провоцировал Лосева. До действительного понимания, на которое он все-таки был способен, мы не дошли. Впрочем, такое понимание у него, кажется, и ни с кем не сложилось. Когда я чувствовал его возможность в 1970, 1971, почему я не расстраивался, не горевал, что оно не сбылось? Понимание, чувствовал я тогда, это много, это достаточно. В таком тепле может вырасти мысль, школа, культура. Но мне мешала семья, ему издательские интересы. — Я сразу написал Лосеву, что он, боюсь, перекармливает сторожевых псов, но в целом всё у него — свежо, круто, бодро.
1. 2. 1985. В МГУ выступали Лосев — о важности переходных Боэция, Макробия (старый мастер, филологический волшебник), Гаспаров о старшем Ярхо, Аверинцев опять о риторике, Пиама о Фоме Аквинском.
1986
27. 9.1986. Джимбинов и Аверинцев были у Лосева на Отдыхе, рядом с домом Спиркина был пожар, испуганные Лосевы с бумагами вышли из дома. Лосев очень бледен, он повторял, что его книгу не печатают, ждут, когда он умрет; мрачен; работает каждый день, пишет 8 том «Эстетики» со Столяровым.
1988
19. 5. 1988. Рената то и дело вспоминает Лосева. Марта мне сказала, что он почти не дышит без кислородной подушки.
24. 5. 1988. Звонит Валентина Ильинична Постовалова. Алексей Федорович умер в 5. 30. Последний раз она его видела в пятницу 20, достала лекарства для печени. Она не заметила, чтобы он нуждался в кислородной подушке. Он был в ясном сознании. Начал с расспросов о Солнцеве, их новом директоре в Институте языкознания. С обычных жалоб о непечатании. Она захотела его перебить, стала говорить о выступлении священника в Доме художника. Священник был в светском или в облачении, спросил Лосев. В рясе; и Валя стала говорить о подобных случаях, с увлечением. Ему, ей показалось, было очень интересно слушать, он улыбался во весь рот. Но я лично не думаю, чтобы она могла заметить и распознать, преодолел ли он свое вечное недоверие. Час шел такой разговор; Валя пользовалась тем, что А. А. Тахо-Годи была на кухне. Она потом пошла с обычными речами — декламациями — что Алексею Федоровичу надо отдохнуть, сколько людей хотят от него интервью, как много он должен написать, прежде всего о крещении Руси. «Ну, иди, Валентина; я устал».
Сегодня утром Аза Алибековна услышала неладное, а спала — к удивлению Ренаты — отдельно. Пришла. Он просил «посадить». Как-то посадила. Он лепетал имена ее и Валентины, «как ребенок», не различая ее, «очень хорошую женщину», и Азу. Он лепетал, т. е. твердя сквозь за 45 лет осевшую в душе «Азу» — давнюю Валентину.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});