— Держи, — сказала я Месье с вымученной улыбкой.
Едва взяв их в руки, он, не сводя с меня глаз, поднес их к своему носу, вдыхая запах моей киски с томным взглядом парфюмера перед изысканной эссенцией. Вот за что я полюбила этого мужчину, и это первая причина, ускорившая все остальное: за ту благоговейность, которую увидела на его лице, когда впервые раздвинула перед ним ноги. За то гурманство во всех смыслах.
— Эти трусики слишком красивые, чтобы отдавать их мне, — заметил Месье, пальцы которого погрузились в кружева.
— Как и наша история, — ответила я с интонацией фатализма, показавшейся мне нелепой, словно фразу произнесла актриса телесериала.
Он улыбнулся мне.
Когда я сделала первый шаг по направлению к двери, то ощутила себя подозрительно легкой для той, что никогда больше не увидит Месье. Я двигалась так, будто воздух стал невесомым. Пол подо мной имел бестактность скрипнуть: мне бы хотелось уйти без малейшего ощутимого звука.
Я чувствовала на своей спине взгляд Месье, в последний раз сканирующий мой силуэт без трусиков (этот намек на обнаженность всегда невероятно возбуждал его), и, несмотря на свою словоохотливость, он не осмелился так или иначе нарушить молчание. Но, возможно, он просто понял, что говорить больше не о чем. Эта боль была неизбежна, как при извлечении занозы, и слова здесь бессильны.
Я открыла дверь, кусая губы, чтобы не позволить себе вернуться назад. В комнате и коридоре также не было слышно ни звука. Внутри меня тишина кричала во весь голос. Снаружи она была траурной. С невероятным усилием я повернула ручку двери, в последний раз вдохнула аромат Habit Rouge, и все было кончено.
Все было кончено.
Я не могла поверить, что так легко отделалась. Когда я шла по коридору, ковер казался мне отвратительно мягким. Аромат лилий в вазах был невыносимым, стены — чересчур оранжевыми. Я очень боялась услышать, как Месье ходит по комнате всего в нескольких метрах от меня. Скрипнула ручка двери.
Я бросилась вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, вихрем пронеслась мимо ресепшен, не в силах смотреть на этот отель, в который больше никогда-никогда не смогу вернуться, пробормотав бесцветным голосом: «Спасибо, до свидания». (Даже сегодня я не могу упоминать название этого почтенного заведения семнадцатого округа, не испытывая приступа тошноты. Я произношу это слово, и на десять секунд мои собеседники, окружающий мир, музыка или тишина застывают и теряют краски, напоминая старые фотографии, при взгляде на которые щемит сердце.)
Полдень на улице Дам. Стоя перед маленькой лестницей, я смотрела на непрерывный поток серых прохожих. Дома казались головокружительно высокими, окна напоминали глаза мертвецов. Я неуверенно спустилась на одну ступеньку, и меня чудом не сшиб молодой парень, пробормотав «Пардон!» тоном, в котором было все, кроме извинений, — и я как кошка отпрыгнула назад, к входной двери. Я чувствовала себя неуклюжей, словно выпила три бокала вина. Но главное — одинокой. Потерянной. Застывшей между двумя катастрофами: быть поглощенной этой безликой толпой или вернуться в ватную тишину отеля, где меня ждал коварно улыбающийся Месье.
Я часто спрашивала себя: как остальные люди переживали полную потерю жизненных ориентиров и мотиваций, появлялись ли подобные фразы, выделенные курсивом, в их мозгу так же, как в моем?
Если ты вернешься туда, ты пропала. И если не вернешься — тоже. И что тебе остается? Ничего. Ни малейшего желания читать, писать, заниматься сексом, встречаться с людьми, спать или быть одной. И что же тогда остается, черт возьми? Осознала ли я до конца, что больше никогда не увижу Месье? Лучше не надо. Иначе ты закричишь от боли. Ты никогда не увидишь его: ни в клинике, ни у Филиппа, ни в отеле, ни в его машине — нигде. Ни одно место на земле больше не соберет вас вместе. Я полюбила Месье сильнее, чем кого-либо на свете. И я его больше не увижу. Наши две жизни отныне будут идти параллельно. Я… я продолжу взрослеть, и он ничего не будет знать об этом. А я ничего не буду знать о его жизни. Он меня, конечно же, забудет. Или, что еще хуже, не забудет никогда.
— Ай.
Это я его никогда не забуду. Все, что мне остается, — лишь воспоминания, но. Боже мой, я уже ничего не помню, я даже забыла его лицо, это лицо, которое всегда получалось таким разным на фотографиях. Я вижу только вспышки — дай они тоже скоро исчезнут, как все остальное. Даже если записывать. Это никогда не мешало времени идти дальше и уносить с собой все. Что для меня ужаснее всего? Забыть? Или наоборот? Но я не хочу! Я не хочу забывать! И не хочу, чтобы он меня забыл, о Господи, ведь он в итоге забудет мои ягодицы, мой запах и все сообщения, которые я ему отправляла, мое имя и мою жалкую преданность, мою собачью преданность ему — о, какое это имеет значение, если я все равно его НИКОГДА не увижу.
Дыши. Я не могу дышать. Я боюсь, я умираю от страха. От холода. Я… Сядь. Не надо падать в обморок перед этими людьми. Сядь и закури сигарету. Держи ее в своих дрожащих пальчиках. О, я больше не хочу быть собой. Я хочу проснуться, когда имя Месье исчезнет из моей души, превратившись лишь в легкое воспоминание, вызывающее улыбку. Произойдет ли такое когда-нибудь? Способна ли я на это? Смогу ли я когда-то смотреть на его фотографию, не испытывая ощущения пощечины? Я больше не хочу быть собой. Я не знаю, смогу ли выдержать эту боль еще несколько минут. Хотя нет, знаю: смогу, — я нормально доберусь до метро, доеду до дома, даже если буду задыхаться от рыданий всю дорогу. И что в этом такого? Меня тошнит. Я сейчас вырву. Проглоти этот ком в горле. Дыши, дыши. Главное — не забывай дышать.
Я так хорошо запомнила этот момент, в сущности мимолетный, потому, что Месье увидел меня такой: я сидела, прислонившись к стене наверху ступенек, отделяющих меня от толпы, с широко открытыми глазами, мокрыми от слез щеками, которые уже начало щипать, зажав рот руками, чтобы заглушить крик ужаса. Я просто заметила его тень рядом с моей, — и мне было все равно. Я испытывала такой страх, мой живот так сильно скрутило, что я не чувствовала ничего — ни стыда, ни потребности выглядеть достойно. Я просто тихонько рыдала. Все было слишком большим. Я не понимала, как меня могли отпустить одну в такой большой город. Как мне могли так доверять.
Я бросила взгляд налево, убрала со лба челку, пропитанную слезами, увидела Месье и его пиджак, оттопыренный карман, в котором лежали мои трусики. Я не могла перестать плакать. Он наверняка знал, что с того самого момента, как я выбежала в коридор, ноги не унесут меня далеко. Это было не так уж и важно: мне был всего двадцать один. В этом возрасте бегают на такой скорости, которая мешает чувствовать боль либо усталость, они наваливаются неожиданно, на ступеньках отеля, в самый разгар безумной гонки.