Я не только ради Беляны старался, была и своя корысть. Не умел я без новых людей и веселых разговоров жить. Сколько помнил себя – всегда были вокруг люди. Добрые и злые, разговорчивые и не очень, жадные и щедрые – разные. Всегда было мне с кем пообщаться да душу отвести. А тут вторую зиму, словно зверь дикий, в одиночку промаялся. С братьев-охотников что толку – лишь храпят по ночам иль за столом рот набивают…
Медведь растерянно глянул на брата. Тот встал, прошелся по горнице:
– Слушай, Бегун. Ежели у тебя от долгого молчания язык чешется, так езжай, куда пожелаешь, а нас – не тяни.
– Я ж не только болтать, а и продавать тоже. Не справлюсь один. Беляна, поедешь?
Она оторвалась от оконца, смерила умными печальными глазами:
– Нет. Не хочу на люди. И задумка твоя мне не нравится. Есть у нас все, что нужно, а чего нет, то дед Пудан привезет, коли попросим.
– Я с тобой поеду, – неожиданно решился Медведь, – справлю себе топор, а то Пудан все какие-то мелкие привозит, смотреть стыдно. В Дубовниках, верно, хорошие топоры есть…
Лис огорченно махнул рукой:
– Ну ладно, коли хотите, поедем вместе, только в споры да ссоры не встревать, и как меха продадим – сразу домой отправимся.
Так и решили за Беляну ее судьбу. Пришлось ей ехать – негоже девке одной в лесу жить.
В пути держались подальше от Ладоги и прочих поселений. Коли надумали в Дубовники, так только там и остановимся. Донка, у Бажена одолженная, шла для своих лет ходко – спустя два дня вытянула повозку к порогам.
Новые Дубовники, что стоят на порогах Мутной, городище строгое – не другим чета. Издали видать – живут в нем вой, а не мастеровой да лапотный люд. Крепкий тын высится стеной вокруг города, спускается к Мутной, тянется через нее висящими на крепких цепях бревнами и оканчивается на другой стороне реки высокими дозорными башнями. Щерится на путника крепкими абламами городская стена. Угрожающе нависают огромные каты. Сунься кто – полетят каты вниз, подавят да помнут незваных обидчиков. Мутная возле городища сужается, прячет под гладкой поверхностью острые камни, темные коряги, неожиданные стремнины. Никто, даже опытные варяжские кормщики не решаются проходить пороги без проводников, знающих все речные хитрости. Дубовники тем и живут, что встречают идущие в Новоград суда да правят их через пороги. А тех, что подозрения вызывают, обратно заворачивают. Хотя, находников на словенское добро немного выискивается. Знают нрав и силу Новоградского Князя… Но на всякий случай перегородили вой реку бревнами, скрепленными меж собой тяжелой цепью. Не захочешь, а перед такой преградой остановишься. Тут-то и выяснят – кто таков, зачем в Новоград идешь, да возьмут с тебя пошлину за свободный проход. Пошлину взымать лишь недавно начали, по велению Рюрика. Не может варяг задарма добро делать – не хватает ему словенского размаху, зато ума да расчетливости в избытке. И ведь как хитер – не своих воев отрядил в Новые Дубовники, а присоветовал Меславу. Князья все на лицо разнятся, а нутром все одинаковы – польстился Меслав на заморское добро и на богатую пошлину, поставил воев на порогах. С той поры шла пошлина в Ладожскую казну, а потом Рюрик из нее свою долю отчислял, как бы дань… Поначалу Меслав сам частенько в городище наведывался, а как здоровьем ослаб – перестал. Зато из Нового Города каждую осень наезжал Эрик, Рюриков ярл, со своей дружиной, гостил недолго, забирал причитающуюся Рюрику дань и вновь пропадал на год. А больше над воями Князей не было. Потому и жили горожане привольно да вольготно – сами себе хозяева. Ставили свои дворы – не меньше, чем дворы Ладожских нарочитых. Женились, заводили детишек и даже ремеслами помышляли, не гнушаясь ни ратного дела, ни торговли. По весне, едва вскрывался лед на Мутной, в преддверии долгожданных гостей с богатой добычей устраивали в городище игрища да гулянья, и шумел по всему городищу торг – люди на веселье падки, а продажа на празднике – дело прибыльное. Приходили в эти дни в Дубовники кузнецы со своими, любимыми воями, товарами, кожемяки с мягкими ноговицами и раскрашенными кожами, охотники из лесных далеких печищ – все спешили предложить первый товар до появления заморских ладей. У воев для гостей были отведены дома специальные – располагайся, где хочешь, да живи, только заплати за вход в городище.
Мы легко смешались с пестрой толпой въезжающих в ворота. Охотники как охотники, и девка с ними, сестра, видать, – ничем мы от прочих купцов не отличались.
Торговые дни летят быстро, особенно если есть на товар спрос. А возле нашего воза люди стеной стояли…
Медведь с Лисом плохого зверя не били, а Беляна умела шкурки выделывать так, что куний мех сверкал-серебрился лунным светом, а рыжий лисий будто с самим солнцем яркостью спорил. Меня зазывать поставили, мол, язык хорошо подвешен. Лис съязвил напоследок:
– Ты ж хотел поговорить, вот теперь наговоришься – аж тошно станет.
С теми словами и пошел к постоялому двору – отсыпаться. И Медведь следом. А Беляна пожалела меня, осталась. Она торговое дело лучше меня знала. Протягивала, потупясь, женам воев мягкие меха, встряхивала их под солнцем, советовала:
– Это на опушку пойдет, а то – на шубу…
И ведь так умела подать, что останавливались чопорные да надутые, начинали считать монеты, прикидывать, не дорог ли мех. Подходили и те, что не мехом, а чистым девичьим лицом любовались, большими печальными глазами. Особенно повадился один молодой вой. Статный, пригожий, вежливый – любой девке пара. Меха покупал да с Беляной заговаривал, а она отвечала коротко и к другому покупателю шла, будто и не подмечала влюбленных глаз парня. Меня аж злость взяла – до смерти, что ли, будет по умершему страдать и печалиться?! Чуть не накричал на нее, а потом заглянул в карие глаза, увидел в них малую, почти уже угасшую надежду и не смог выругать, язык не повернулся…
Так торговали день и другой, а к концу второго дня случилось странное. Стояли мы возле воза, подсчитывали вырученные деньги и вдруг услышали холодный скрипучий голос:
– Издалека ли пришли?
Люди разные бывают. Встречаются и такие, кому до всего дело есть. На то обижаться глупо, но тон незнакомца мне не понравился. И лицо его тоже. Худое, высохшее, словно высосали из него всю кровь. Сливалась серая кожа незнакомца с его одеждой, неприметной с виду да чудного цвета и покроя. Не случалось мне встречать раньше такой цвет – будто туман загустел и лег тяжелой тенью на просторный охабень, а потом, постепенно темнея, скатился по ногам до угольно-черных сапог и затаился там сырой промозглой влагой. Невысокая, отороченная куньим мехом шапка наползала на вскинутые к вискам брови, скрывала волосы, а под нею, точно уголья, горели, прожигая насквозь, бездонные глаза. Показалось даже, будто полыхают в них красные огоньки – дунешь, и разгорится в пустых глазницах злое пламя. Не хотелось с таким разговаривать, но он терпеливо ждал, и я ответил коротко:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});