Читать интересную книгу Собрание сочинений. Т.3. Дружба - Антонина Коптяева

«Вот странно! — воскликнул про себя огорченный Аржанов. — При чем тут обильная кровеносная система? Когда мозг ранен, кровоснабжение сразу нарушается. Возникает кислородное голодание, отек, а тут еще размозжение, грязь, инфекция». — И доктор с надеждой обратился к другому выступающему.

Но и этот врач заговорил о том, что высев микробов не значит еще, что есть газовая гангрена.

«Мы тоже знаем, что не во всех случаях наличие микробов свидетельствует о заболевании! — заспорил мысленно Иван Иванович. — Вы о фактах судите. Хоть и слабовата сыворотка как бактериофаг, но без нее-то мне ни разу не удалось справиться с газовой инфекцией мозга. А что Николай Нилович?..»

Иван Иванович взглянул на Бурденко. Знаменитый нейрохирург слушал речи военных врачей с явным интересом, и на лице его опять было хитровато-поощрительное: «Давайте, давайте, раскиньте-ка умом!» Однако мнения своего он так и не высказал.

— Как вы оцениваете выступления моих оппонентов, Николай Нилович? — спросил в перерыве взбудораженный, но отнюдь не сбитый с позиций Иван Иванович. — Согласны вы с тем, что они говорили?

Бурденко помолчал, хотя во взгляде его отразилась симпатия, — он успел уже расспросить начальника сануправления фронта об этом враче. Оценка Аржанова как нейрохирурга армейского района была прекрасной, но он имел взыскание за наложение глухих швов, запрещенных инструкцией.

— Прав, по-вашему, Зонов?

— Я этого не говорил, — ответил Бурденко сдержанно.

По его тону и выражению лица доктор понял, что главный хирург Красной Армии не хотел опровергать его одним весом своего авторитета, а, как большой ученый, занял объективную позицию, предоставив решение вопроса молодежи. Стало досадно, и Иван Иванович вздохнул, не в силах подавить огорчение.

Бурденко сам пригласил фронтового хирурга на беседу, и они сидели в бывшей учительской, разговаривая за стаканом чая.

— Прекрасно то, что вы не просто принимаете участке в аврале, а не теряете перспективы, и все время ощущаете связь с людьми, ради которых рискуете жизнью, — сказал он.

— Мне кажется, иначе невозможно. — Иван Иванович радостно вспыхнул. — Но хорошо, если бы у нас не было неразрешенных вопросов. Ведь хочется сделать все получше.

— Не оттого ли вы иногда прибегали к наложению глухого шва? Ведь это запрещено!

— Да, конечно. — Доктор доверчиво взглянул в остро-внимательные глаза Бурденко. — Хотя я чаще прибегал к наложению наводящих швов, которые тоже неприменимы по инструкции. Открытое лечение ран сократило заболевание гангреной в несколько раз. Но вдруг видишь: то, что хорошо для раны на бедре, плече или на туловище, — плохо для черепно-мозговой раны. Особенно плохо для раны зияющей. Обычно начинается нагноение от вторичной инфекции. Поэтому такие раны лучше лечить закрытым способом. Конечно, при условии полной хирургической обработки, возможности госпитализации раненого и пользования стрептоцидом. Вы не согласны? Неприменимо в массовом порядке? Но там, где есть условия, почему нельзя?

— Обстановка, обстановка, дорогой коллега! Вы прекрасно работаете, но вы нетерпеливы и немножко самоуверенны. — Бурденко улыбнулся с необидной хитринкой. — Да, да, самоуверенны. Это и хорошо и плохо. Ведь вы не имеете возможности проследить раненого до конца его болезни. У вас одни наблюдения, у других хирургов — иные. — Бурденко уже серьезно всмотрелся в настороженное лицо Аржанова. — Я хочу поставить вот какой вопрос: довольно вам работать «на пятачке». У вас нет возможности развернуться как нейрохирургу. Давайте переведем вас в один из специализированных госпиталей.

Все всколыхнулось в душе Ивана Ивановича. Подходить к операционному столу без опасения, что вдруг посыплется сверху земля, повалятся с треском бревна! Записывать свои наблюдения за удобным столом, а не в черной норе блиндажа, у трепещущего огонька коптилки. Рентген. Лабораторное исследование. Ведь если прошлая мировая война оставила у врачей главным образом тягостные впечатления, как говорил Бурденко, то опыт этой войны должен обогатить медицину.

«Поэтому-то и важно наблюдать раненого на первом этапе эвакуации», — сказал себе хирург, сразу подавляя возникшие было у него устремления.

Подземелье на правом берегу Волги — вот плацдарм его хирургических действий. Там бойцы, легендарные люди с бесстрашными душами, но с такой легко ранимой человеческой плотью. Ведь они верят ему, доктору Аржанову, и знают: он не подведет, он их и полумертвых поставит на ноги, как поставил бронебойщика Чумакова.

— Я не могу уйти оттуда, — сказал Иван Иванович. — Сейчас это для меня невозможно.

8

Пополнения по-прежнему движутся к Сталинграду… Солдаты едут по улицам поселков в пойме полузавешенных серыми ветвями голых ветел и тополей, обставленных к зиме стогами сена и поленницами дров. Все обнажилось: сквозят между деревьями свинцовые под белесым небом протоки, чернеют пласты земли на пашнях, среди пожелтевших скошенных лугов. Сеет холодная изморось. А по дорогам едет мотопехота, артиллерия. Лица солдат сурово-сосредоточенны. Пролетит ядреная шутка. Прокатится смех. И снова вслушиваются молча в несмолкаемые громовые удары, доносящиеся со стороны города, стиснутого между фронтами. Бьют по нему, как по наковальне, стальные молоты со всех сторон… Как там держатся люди?

Но войска передвигаются теперь не к центральной переправе, а куда-то южнее, в глубь лесной поймы, по мостам, наспех наведенным через протоки, по дорогам, разбитым гусеницами танков, перемятым шинами грузовиков. Особенно много войск проходит в глухую ночную пору. Куда они направляются, никто не знает.

«Готовятся какие-то крупные события на нашем фронте, усиливается, по-видимому, оборона с юга», — Иван Иванович, трясясь в юрком вездеходе, смотрел на бойцов и вспоминал рассказы о жестоких сражениях у поселка Купоросного, оказавшегося на передовой линии в южной части города. «Не допустили туда врага».

Думал он и о прошедшей конференции, и всякий раз при воспоминании о своем выступлении по поводу газовой инфекции мозга, о несостоявшемся разговоре об этом с Бурденко ощущал горький осадок и беспокойство, пока все не вылилось в решение: «Вот прогоним немцев из Сталинграда — пойду тогда в полевой спецгоспиталь, чтобы можно было и наблюдать и исследовать. И насчет глухого шва мы еще посмотрим! Если уж вы толкуете об особых процессах в мозгу, так тем более нет оснований бояться закрытия черепно-мозговой раны, конечно, после тщательной обработки». Думал Иван Иванович и о наступающем празднике, о том, что завтра, седьмого ноября, будет происходить в столице — Москве.

Ночью лил холодный дождь. А на рассвете зашелестела мерзлая крупа, обжигая лица. Волга будто сузилась: побелевшие отмели островов разрезали темную ширь волнующейся реки. Высокие волны с белыми гребнями шли наискось по течению, с северо-востока. Ветер срывал с них пенистые брызги, насыщая воздух тяжелой влагой. Снаряд разорвался рядом. Вцепившись в поручни, Иван Иванович смотрел в воду, куда чуть не ушел бойкий катерок. Но «чуть» здесь не считается. Труднее приходится косной[3] лодке, которую нагоняет катер: ее, нагруженную боеприпасами, так и мотает на волнах, а крутой вал от взрыва хлещет за борт, обдавая с ног до головы разгоряченных матросов. Однако лодка быстро идет по ветру, бьющему в кручу правого берега, и, уже сознавая, что «нам легче», посматривают и шестеро гребцов, и хирург на тех, кто пробивается навстречу среди взрывов, поднимающих столбами черную, как чугун, воду: тяжело плыть против такого ветра в этой дьявольской свистопляске.

Колкий снег режет лица, выжимая слезы из прижмуренных глаз. Намокли от брызг бушлаты и ватники, а жарко до поту. Пар от гребцов — точно от взмыленных лошадей: на лицах сизый румянец.

В лодках — раненые, зябко им от студеного дыхания бури, от угрозы смерти, неотступно глядящей в глаза. Не разгибаясь, стучат банками и мисками те, кто вычерпывает воду. Раненый, белея повязкой, сидит скорчись и тоже черпает, черпает здоровой рукой…

Вот и правый берег, истерзанный, но не сдающийся. Как темные утесы, встают из сизой мглы развалины домов. Побелели от снежной крупки бугры блиндажей. Чернеют повсюду зигзаги ходов сообщений.

«Выпадет настоящий снег, еще резче все обозначится», — подумал Иван Иванович с таким чувством, словно вернулся к себе домой, и ускорил шаги. Всю дорогу он гнал прочь мысли о встрече с Ларисой, но ведь здесь друзья, Варя здесь.

Тянет горьковатым дымком из труб блиндажей и землянок, порохом и гарью. Солдаты, волгари и моряки несут ящики со снарядами, тащат мешки с продуктами, тюки зимней одежды и перевязочных материалов. Начавшийся минометный обстрел загнал Ивана Ивановича в пещеру-укрытие. В глубине ниши горит костер, загороженный черными фигурами лодочников. Крепкие парни стоят полукругом, тянут к огню растопыренные пальцы, жуют что-то. Спиртишком попахивает. Волгари выпивают, крякают от удовольствия, кроют соленым словом погоду и Гитлера.