Франк снова расплылся в улыбке:
— А чего ему сделается? Жив-здоров; как опомнился от всех этих волнений, занялся делом. Бегал за всеми нами всю неделю — выпрашивал денег на церковь. В конце концов, он так достал герцогского присланного, что тот пообещал дать — поклялся от имени герцога. Вот он обрадуется…
— Все правильно. Пусть поскорее начнет понимать, что за землю себе отвоевал.
— Тяжело ему будет, — злорадно усмехнулся приятель. — Крестьяне за эти годы избаловались, подчиняться отвыкли, а с другой стороны, после общения по душам с нашим стариком они теперь затурканы… Запуганные крестьяне, привыкшие к безвластью, — что может быть хуже?
— Можно мне уйти? — подал вдруг голос Бруно, почти зло переведя взгляд с Франка на Курта; бывший сокурсник поднял брови:
— Что это с ним?
— Мы не любим Конгрегацию, — пояснил Курт с нарочито дружелюбной улыбкой. — Она изволила нас выкупить у нашего графа, и теперь в ее распоряжении бывший студент, он же крестьянин, привыкший к безвластью.
— И что? — пожал плечами Франк. — Дурак, быть выкупленным Конгрегацией — лучшее, что с тобой могло произойти после того, что ты наворотил. На месте этого парня я бы тебя прощать не стал…
— Он и не простил. Так я могу уйти?
— Свободен, — махнул рукой Курт.
Уже когда тот закрывал за собой дверь, Франк бросил вслед:
— Не заблудишься. Конвоир проводит. — Он помолчал, слушая удаляющиеся по коридору шаги, и уже серьезно сказал: — Я б на твоем месте засудил гада по полной.
— За что ты оказался в академии? — перебил его Курт и, перехватив удивленный взгляд, повторил: — С десяток лет назад — за что тебя взяли?
— За грабежи, — пожал плечами тот; Курт кивнул:
— А меня — за несколько убийств. Не мне говорить о праведности. Если бы когда-то «малолетнего гада засудили по полной», я бы сейчас рассуждал о добродетелях с каким-нибудь демоненком, сидя в кипящем котле.
Франк вздохнул, качнув головой, с растерянной улыбкой:
— Вот потому, похоже, ты получил Знак следователя, а я — всего лишь «состою при». Я такой богатой совестью не обладаю…
В келье лазарета повисла неловкая тишина; Франк то ли ждал ответа, то ли намеревался сказать еще что-то и подбирал слова, а Курт молча и хмуро смотрел на забинтованные руки. Когда снимут повязки, и в самом деле каждый взгляд будет напоминать о многом…
Безмолвие прервала вновь открывшаяся дверь; Франк вскочил, привычно вытянувшись, и вошедший остановился на пороге.
— Я помешал? — спросил он с улыбкой; бывший сокурсник поспешно сделал шаг к двери:
— Да ну, что вы, отец Бенедикт, я уже уходить собрался… — Он бросил взгляд на Курта и ободряюще кивнул: — Ерунда все это, в конце концов. Оправишься, встанешь, раны затянутся, шкура нарастет; ноги-руки-голова на месте, а остальное — мелочи. Бывай!
— Мне б твою жизнерадостность… — ответил Курт уже закрытой двери.
Наставник вздохнул, усаживаясь рядом, и покачал головой:
— Это не жизнерадостность, мальчик мой, это вольнодумство. Вольнодумство и легкомыслие.
— Да. И он сказал примерно то же; потому, по его мнению, он и не стал следователем…
— В самом деле? — покосившись на закрытую дверь, задумчиво переспросил наставник. — Стало быть, не зря воспитывали… Итак, я понимаю — тебе уже рассказали, что все подозрения с тебя сняты?
— Да. Спасибо вам, отец.
— Мне не за что. Ты невиновен и имени следователя Конгрегации не опорочил, потому и оправдан.
Курт молча отвел взгляд, снова чувствуя, что краснеет, и тихо шепнул, ощущая на себе пристальный взгляд духовника:
— Не совсем так…
— О Господи… — вздохнул тот, и по его улыбке Курт заподозрил, что наставник понял его неверно. — Рассказывай. Я смотрю, тебя что-то гложет настолько, что не дает спокойно жить. Что ж такого ты еще сумел натворить за эту неделю?
Курт заговорил немедленно — рассказывал быстро, жадно; он и не думал, что так велико может оказаться желание поведать хоть бы и духовнику о том, о чем перед самим собой вспоминать было неловко и тягостно. Он говорил подробно, детально, не глядя на наставника, уставившись в складку одеяла на коленях, все тише и тише, и последние свои слова едва расслышал сам:
— Посему — вы не совсем правы, отец. Я не просто обесчестил себя самого, а… всех нас. Теперь они будут думать, что следователя Конгрегации испугать можно. В эту минуту, возможно, он со смешками и глумлением рассказывает кому-нибудь за кружечкой своего пива о том, как… — Курт запнулся, подняв, наконец, глаза к наставнику и вздохнув. — Я, наверное, рассказал бы об этом и раньше, если б в том зале не сидел еще и этот… надзиратель безопасности…
— И верно сделал, что не рассказал, — хмуро откликнулся наставник. — Не хватало еще всяким солдафонам принимать участие в наших тайнах… — Он умолк, вздохнув, и посмотрел на Курта так пристально, что он снова опустил взгляд, позабыв даже дышать. — Вижу, ты ждешь от меня приговора… Что я тебе могу на это сказать? И Петр отрекся от Христа — трижды; как я могу порицать тебя за минуту слабости? Или не тех слов ты от меня ждал? Вижу, нет. Чего ты хочешь, в таком случае? Отповеди? Наказания? Здесь я тебе не помощник; ведь ты сам понимаешь — пока ты сам себе этого не простишь, душа не успокоится. Я прав?
— Наверное…
— Наверное… — повторил наставник со вздохом. — Мой вердикт таков: отпускаю тебе этот грех. Никакой епитимьи за это я на тебя накладывать не намерен; как я уже сказал, я понимаю твои чувства, я понимаю, почему тебе так больно, стыдно и смятенно, но осудить тебя не могу. Может, когда ты повзрослеешь, мальчик мой, и выйдешь из возраста бескомпромиссных решений, ты меня поймешь. И себя поймешь, что главное; вот тогда, если еще жив буду, и поговорим снова. Нет, я понимаю, ты никогда этого не забудешь, и это хорошо; помни, обязательно помни о собственной слабости, чтобы — не потакать, нет, — понимать слабость других. Лучшего совета следователю дать, по-моему, было бы нельзя…
Курт безмолвствовал, чувствуя недосказанность, но и наставник тоже хранил молчание; он поднял голову, глядя в печальные глаза, и нерешительно спросил:
— Вы… полагаете, отец, что следователем мне теперь не быть?..
— Я думал поговорить с тобой об этом, — кивнул духовник, и было видно, что слова он подбирает с осторожностью. Курт затаил дыхание. — Лекарь рассказал мне о том, что твои кошмары все еще возвращаются; мало того, однажды ночью… Ты понимаешь, о чем я? Что происходит? Я вижу, огонь ранил не только твое тело?
— Да… — чуть слышно подтвердил Гессе. — Я думал — все пройдет; но это никак не проходит. Я… Это, наверное, было бы смешно, если б не было так нелепо: инквизитор, который боится огня настолько, что не может просто затушить свечу, потому что обливается холодным потом при одной лишь мысли о том, чтобы приблизиться к ней…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});