Читать интересную книгу "Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов"

даже цепкие плоды бересклета осыпались на голову, на плечи сухим дождем. Но недаром же говорится, что нет худа без добра! Ольгу вдруг озарила дерзкая и в то же время очень естественная в ее положении мысль: «Надо прибиться к немцам и вместе с ними добраться до города, а там, если все благополучно сойдет, перейти к своим через линию фронта!»

Она вылезла из кустарника и побрела степью, неподалеку от дороги, усталой походкой беженки. И хотя ее озарял свет фар, немцы или вовсе не обращали внимания на скорбную фигурку, или же, замечая, считали ее просто необходимой, ибо как одинокое деревцо всегда оттеняет могучий простор степи, так и этот печально бредущий человек лишь подчеркивал сейчас победное величие их, немцев.

Утром Ольга уже была на западной окраине Сталинграда. Валявшаяся среди битого кирпича железная дощечка с отбитой кое-где эмалью возвестила девушке, что она находится на Черноморской улице…

IV

Повсюду, куда ни взглянешь, сиротливо высились голые стены зданий, а между ними простирались кирпичные завалы с нагромождениями комодов, столов, стульев, никелированных кроватей, водопроводных труб, стальных балок, дырявых ванн, золоченых рам от картин и — часто — обгорелых трупов людей.

Все эти завалы тянулись к Волге, в пыльно-дымную мглу, где судорожно метались и сталкивались крылатые вспышки от рвущихся снарядов и бомб.

Там, во мгле, поглотившей солнце, шло невиданное смертное побоище; туда и следовало пробираться, как рассудила Ольга. Но ей не повезло. При первой же попытке выйти к центру города девушку окликнул немецкий патруль. Пришлось поневоле вернуться на окраину. Взгляд Ольги сделался уже затравленным, блуждающим; она не раз в злой досаде закусывала до крови губу. Она проклинала судьбу, которая обошлась с ней так несправедливо. Ведь вместо того чтобы ей, двадцатилетней девчонке, полной азарта борьбы, находиться у своих и стрелять по врагу, она ходит неприкаянной, беспомощной среди немцев, да еще в страхе, что ее снова окликнут или потребуют какой-нибудь документ!

Вражеские полчища между тем прибывали, нагоняя тоску и ужас. Вал за валом они выхлестывали из степи, со стороны Разгуляевки. Часть солдат с ходу всасывалась в каменные руины, как вода в губку, другая часть оседала на окраинных улочках. Ольга видела, как грязновато-зеленые мундиры, подобно лишайникам, устилали кирпичные россыпи; она слышала гнусавые звуки губных гармошек, вспугивающие каменное безмолвие; ее ноздри улавливали в посветлевшем воздухе жирные, ленивые дымки походных кухонь.

На Ломоносовской, самой, пожалуй, оживленной улице, Ольгу поразили немецкие офицеры в лайковых перчатках. Мерным шагом, по двое, по трое, они прогуливались по расчищенному тротуару около тенистого сквера, с белеющими совсем по-мирному скатертями на столах, у которых хлопотали молодцеватые хозяйственные денщики. Здесь же, на тротуаре, обосновался со своим нехитрым инструментом сапожник, парнишка лет четырнадцати, мастер на все руки: он набивал солдатам подковки, подколачивал подметки, начищал сапоги до зеркального блеска. Во всех его быстрых, четких движениях угадывалась старательная услужливость; от усердия он даже высовывал язык, а рыжая длинная челка его над веселыми бойкими глазами непрестанно подплясывала. «Холуй!» — шепнула Ольга, проходя мимо, но парнишка ничуть не обиделся — глянул озорновато да язык высунул еще дальше прежнего, явно с вызывающим поддразниванием.

Впрочем, многие из уцелевших здесь местных жителей старались приспособиться к условиям новой жизни. Из щелей, из подвалов, прямо из ям-воронок, прикрытых сверху досками, выползали они и сходились с кошелками, с узелками на Ломоносовскую улицу, к рынку. Тут-то и велся торг, казалось неподсудный законам войны. Одни из жителей, те, что побогаче, меняли золотые и серебряные вещи на хлеб и консервы; другие, победнее, предлагали различное тряпье; третьи — самые неимущие — плаксивыми голосками нищих выклянчивали галеты, папиросы; четвертые (это были вездесущие мальчишки) обменивали арбузы и дыни на немецкие губные гармошки…

Около одного уцелевшего, в два этажа, полудеревянного-полукаменного дома Ольга остановилась, растерянная. Над входными дверями висела вывеска с давно позабытым словом «Трактир». Дверь беспрерывно хлопала, и на улицу, вместе со звяканьем пивных кружек и оживленным говором чужеземцев, вырывался пьяный чад. Ольга поневоле, точно от подступившей тошноты, сморщилась: «Ничего не скажешь, кто-то быстро приспособился! Тоже, поди-ка, как и то офицерье в лайковых перчатках, решил, будто „новый порядок“ вечен!»

V

Если даже в мирные времена жизнь преподносит людям немало непредвиденных встреч и заставляет их поражаться счастливым или роковым совпадениям, приведших к той или иной негаданной встрече на житейских путях-перепутьях, то война бесконечно увеличивает возможности самых неожиданных совпадений обстоятельств, ибо тогда наступает общее ускорение времени, стремительнее разворачиваются события, а судьбы людские вовлекаются в единый поток движения истории, когда случайности кажутся закономерными.

Несмотря на то что Ольга выглядела болезненно, просто даже жалко со своими остриженными волосами, в этом стареньком, наспех зачиненном платьице, при этих разбитых туфлях, обутых на босу ногу, вид ее все же привлек внимание немецкого офицера в новеньком, с иголочки, мундире с серебристым витым погончиком на одном плече, в высоких, зеркально начищенных сапогах.

Сначала он гортанно окликнул девушку, похожую на ушастого мальчишку, а когда она обернулась, закивал и стал подманивать ее пальцем. Ольга осторожно приблизилась, не сводя глаз с бледного и строгого молодого лица — голубоглазого, с раздвоенным подбородком, таким, кажется, знакомым…

«Сергей!» — хотелось закричать ей, вдруг побледневшей, охваченной слабостью, близкой к обмороку. Но офицер, видя волнение девушки, приставил палец ко рту, призывая к молчанию, затем выхватил из новенькой кобуры револьвер и, нахмурясь, ткнул им в спину и раз, и другой: дескать, ступай, ступай вперед!

Ольга пошла, тяжело переставляя ноги, веря и не веря, что ее конвоирует Сергей Моторин в немецкой форме.

«Только почему он в этой форме? — недоумевала она. — Неужели же продался?.. Но как же это нелепо, дико! Разве ж я могла бы полюбить человека, способного изменить родине?.. Да и он ли это, на самом деле? Не обозналась ли я?» — спрашивала она себя, стараясь быть хладнокровно-рассудительной, хотя уже затылком, сведенными лопатками — всем, всем своим существом ощущала знакомую и жуткую близость к тому, кто шел позади.

Вскоре офицер и конвоируемая девушка свернули с Ломоносовской улицы в проулок и пошли мимо тяжелых гаубиц зеленовато-бурого цвета, среди запыленных артиллеристов, которые мохнатыми кистями выводили на толстых стволах и щитах темные и белесоватые разводы, дабы замаскировать орудия уже под пепельно-мертвенный цвет городских руин.

«Однако ж куда он меня ведет? — беспокоилась Ольга. — Уж не на допрос ли?.. Неужели он, если только сам стал предателем, и меня сейчас предаст?..»

Между тем офицер подвел Ольгу к дымящейся походной кухне, что-то сказал маленькому, верткому, с бегающими