И вот опять июнь.
Теперь — июнь 1992 года. Двадцать четыре года позади.
Я — в Вашингтоне. Как жена. Как миссис Родион Щедрин. Завтра в Кеннеди-центре премьера нового фортепианного концерта Родиона, который — вы помните? — он писал в Нерхе, на юге Испании. Солирует Николай Петров. Дирижирует Слава Ростропович. Теперь в столице Америки замечательный театр, замечательный концертный зал. Кеннеди-центр!..
Все на репетиции. Я беру такси и говорю шоферу:
— Арлингтонское кладбище, please.
В руках у меня огромный букет белых лилий. Медленно иду по ухоженной дорожке вдоль бесчисленных белых близнецов-обелисков. Знойный солнечный день. Горстки японских туристов с фотоаппаратами.
Тропа устремляется чуть-чуть ввысь по склону широкого холма. Останавливаю шаг. Могила Джона Кеннеди. Вечный огонь почти не виден на слепящем солнечном свету. Лишь мерное дрожание горячего воздуха. На черной могильной плите имя убитого Президента и маленький выщербленный черный крест.
Я роняю одну лилию из своих рук. Она ложится на каменные плиты, поросшие травой, возле цепей, обрамляющих могилу.
Царство небесное, Джон!..
На близком отдалении могила Роберта. Я вижу ее впервые. На малой мраморной плите золотом по белому выгравировано — «Роберт Фрэнсис Кеннеди» и ниже — «1925–1968». Я не знала, что второе имя Боба — Фрэнсис.
В двух метрах от гробовой доски скупой белый крест. Резкая тень от него падает на мрамор, как острая карандашная линия, перечеркивая имя Роберт точно посередине. На имени Фрэнсис — одинокая белая живая гвоздика. От какой-то человеческой души или так положено по этикету?.. Газон тщательно выстрижен, но след от стригшего траву трактора заметен, как шрам на лице.
Я сильным броском кидаю цветы. Они белым снегом покрывают гробовую доску и землю вокруг.
Царство небесное, Боб!..
Глава 39
КАК РОЖДАЛСЯ «КАРМЕН-БАЛЕТ»
танцевала я все старый репертуар.
Опять «Лебединое озеро», опять «Дон Кихот», опять «Спящая красавица»… Снова — «Лебединое озеро», снова «Дон Кихот», снова «Спящая»… Вновь — «Лебединое озеро», вновь…
Что ж, так и до конца моих балетных дней? Только «Лебединое»?.. Исподволь стала терзать тревога. Неудовлетворенность. Надо что-то новое, свое сделать. Обязательно новое. Обязательно свое.
За что и с кем взяться? И где?..
Танцевать Кармен мне хотелось всегда. Ну не с самого раннего детства, разумеется, но так давно, что первый импульс и припомнить не могу. Разве что выдумать?.. Мысль о своей Кармен жила во мне постоянно — то тлела где-то в глубине, то повелительно рвалась наружу. С кем бы ни заговаривала о своих мечтах — образ Кармен являлся первым…
Начала с либретто. Набросала по Мериме и бизевской опере наивным пунктиром контуры действия: Кармен, Хосе, цветок, любовь, тореадор, ревность, карты, нож, смерть… Совсем наивно…
Решила увлечь своей затеей — чем черт не шутит! — Шостаковича. Переписав от руки набело свое либретто, отдала манускрипт Дмитрию Дмитриевичу. Он, как мне показалось, неподдельно заинтересовался.
— Знаете, Майя Михайловна, очень хорошая, так сказать, тема для балета. И вы складно все, так сказать, сделали. Буду думать…
Шостакович снаружи был человек мягкий, застенчивый, отказываться — стеснялся. Но внутри у него был могучий стержень, тверже алмаза. Что решил сделать — сделает, что нет — не заставишь.
Через несколько дней Д.Д. позвонил и с запинками, многократными «так сказать», попросил приехать нас с Родионом к нему на дачу, в Жуковку.
— Хочу поговорить о вашем либретто к «Кармен». Мы отправились.
Лето 1964 года провели мы вместе с Шостаковичами, с Дмитрием Дмитриевичем и его женой Ириной Антоновной. В горах Армении, недалеко от озера Севан. Места там замечательные. Величественные, совсем библейские.
Мы и раньше были в добрых отношениях. Родион боготворил великого композитора, а отец Родиона, Константин Михайлович, даже работал короткое время в Куйбышеве секретарем Шостаковича. Шостакович много и верно помогал их семейству. Вызволял мать Родиона со сталинского трудового фронта, восстанавливал ее же после увольнения на работе, даже умудрился обеспечить квартирой дядю Родиона, Виктора Михайловича, в Туле… Проведенное вместе лето сблизило нас еще более. Потому и рискнула я обратиться со своей идеей-фикс прямо к Шостаковичу.
Дача Шостаковича в Жуковке располагалась почти напротив дачи академика Сахарова. По кустам и канавам любили прогуливаться некие мужчины среднеарифметического вида. Все посматривали — кто приехал, кто уехал. А когда позже на даче Славы Ростроповича — и она была по соседству — поселился отверженный Солженицын, то такими «любителями свежего воздуха» закишели все окрестности…
Писать музыку к «Кармен» Шостакович мягко, но непреклонно отказался. Главный его довод был (так записано в моем дневнике) — «Боюсь Бизе», — с полушутливой интонацией…
— Все так свыклись с музыкой оперы, что ни напиши — разочаруешь. Опера непревзойденная. Может быть, Родион Константинович что-нибудь особенное, так сказать, придумает?.. — Д.Д. предпочитал величать нас по имени-отчеству.
…1964 год запомнился мне еще одним событием. Я получила Ленинскую премию. Это была высшая награда для художника в советской стране. Решение принималось тогда тайным голосованием членов премиального комитета (в него входили писатели, архитекторы, музыканты…). Соискателю надлежало набрать более двух третей тайных голосов. Потом результаты голосования утверждались главой государства. Лауреаты торжественно объявлялись всей стране в день рождения Ленина, в апреле. Такой порядок был заведен Хрущевым в годы послесталинской «оттепели». А для самого Хрущева 1964 год стал годом насильственного устранения его от руля власти…
Две трети набрали лишь трое соискателей — Слава Ростропович, актер Николай Черкасов (Иван Грозный, Александр Невский) и я. Был выдвинут за «Ивана Денисовича» в тот год и Солженицын. Чувствуя, что художественные симпатии большинства членов комитета негласно на стороне писателя-бунтаря, официальная партийная газета «Правда» опубликовала в день голосования зубодробительную статью, обвинившую Солженицына во всех смертных грехах, в первую очередь политических. Кандидатура писателя была снята…
Все пошло наперекосяк. Хрущев отказался утвердить тайное решение членов комитета, сетуя, что все трое прошедших — исполнители, а не творцы Было назначено повторное голосование. Поэт, редактор «Нового мира», Твардовский голосовать вторично шумно отказался. Неужели не стыдно будет, говорил он, носить выпрошенную у власти по неправде медальку?.. Несколько наиболее смелых его поддержали. Однако, с грехом пополам, в лауреаты прошли еще трое «творящих» — писатель, художник, журналист.