В глубине сквера послышался, усиливаясь с каждой секундой, треск и грохот. Это разваливалась обшивка одной из стенок эстрадной «раковины», доски сыпались вниз, сминая кусты и разлетаясь по асфальтовой дорожке. А на месте стены вынырнули и отряхнулись, вскипев в свете фонаря яркой молодой зеленью листвы, тяжелые и гибкие ветви дуба.
Он понял, что произошло: восстал из кладбищенской земли, из-под гнета многовековых пластов глины, мусора, запретов священный дуб языческого кровавого идолища.
Кто-то вынырнул из-за порушенной, осевшей набок эстрады и мягкими прыжками побежал по аллее в сторону колдуна. Это была обнаженная женщина. Фонарь высветил ее худое, сильное и молодое тело с блестящей темной кожей: мерно качалась от бега крупная упругая грудь, развевалась за откинутой головой копна светлых кучерявых волос. Она вроде бы бежала изо всех сил, забирая руками воздух, выбрасывая далеко вперед длинные ноги с сухими напрягшимися мускулами, широко раскрыв яркий рот. Но приближалась очень медленно, словно бы барахтаясь в уплотненном ярком воздухе, почти не касаясь босыми маленькими ступнями парящей земли.
Колдун не успел толком разглядеть бежавшую, потому что его заставило развернуться в другую сторону и приготовиться к защите чье-то рассерженное шипение, похожее на гусиное, но громче, злее и опаснее.
На верхушку двухметровой ели снизу карабкалась птица, прогибая юное деревце и грузно качаясь на приспущенных хвойных ветках. Во всяком случае, шипящее зверье обладало и крыльями — короткими, с выступающими пучками длинных маховых перьев по краям. Крылья суматошно бились о воздух, помогая массивному телу сохранить равновесие. Оперение их было ослепительно-алым, светящимся, как раскаленные угли в топке. На неестественно длинной и, судя по переливчатому блеску, чешуйчатой шее сидела плоская змеиная голова, увенчанная большим петушиным гребнем, набрякшим от гневной крови. Покачиваясь на метровой гибкой шее, змеиная голова существа вытянулась в сторону замершего колдуна, демонстрируя черное раздвоенное жало. Размерами пернатое превосходило любого крупного лебедя, если не страуса, а ее плоская башка была не меньше двух кулаков дюжего мужика. Высвободился из хвои ее хвост, также напоминающий змеиный: чешуйчатый, толстый и короткий, раздвоенный на конце. Обоими концами хвост ловчил покрепче ухватиться за ветки, помогая пернатому выбираться на верхушку ели.
А оказавшись сверху согнутой ели, птица одним тяжелым прыжком сорвалась с нее, шумно и часто захлопала коротенькими, сверкающими алым оперением крыльями; в полуметре от асфальта превратила падение в полет, неуклюже загребая мощными когтистыми лапами и свивая шею в переливчатые кольца. Она полетела к высвободившемуся дубу. На лету ее змеиная башка несколько раз оглядывалась на колдуна, громко и презрительно шипя. Ель, все еще раскачивающаяся, дымилась. На верхних ветках обугливалась желтыми огоньками хвоя.
Колдун и раньше имел представление о Гад-птице, или Гад-курице, встречал описание в монастырских книгах, которыми потчевал его одно время спившийся священник; более того, в глухом болоте, километрах в десяти от своего озера, разок даже видел такую же. Но лесная пернатая гадина сильно проигрывала этой и размерами, и злобой: как куропатка несравнима с филином или огромной болотной выпью...
Тут же в него, все еще ошарашенного, ударилась с разбегу всем телом и повалила навзничь на асфальт та самая обнаженная женщина. Она в падении успела вцепиться в него руками, обвить ногами, прижаться твердой, как литой каучук, грудью. Густой резкий запах, исходивший от ее блестящего, чем-то намазанного тела, наподобие нашатыря, защемил и обжег колдуну ноздри; залепились мокрой пеленой глаза, и дикая горячая волна ее желания растопила его разум.
Болезненная, нестерпимая конвульсия скрутила все его тело, каждую напрягшуюся, звенящую мышцу. В несколько мгновений он сам распалился настолько, что, опережая ее проворные руки, высвободился из одежды, раздирая на себе штаны, рубашку, стягивая исподнее белье. И, высвободив пах, не целясь, не разглядывая женщину, одним судорожным рывком на хриплом вдохе вбил в ее тело свой чудовищно напрягшийся рог, — и закричал с ней одновременно, от боли и от счастья соединения...
А она впивалась жадными, сосущими губами в его бородатый рот, хватала и теребила в нетерпеливой ярости зубами кожу на его лице, руках, потом залепила ладонью его лицо; перекувырнулась вместе с ним и оказалась сверху, почти до боли сжимая ногами его бедра; все это время неистово дергалась, домогаясь окончания.
Будто бы потаенная нахрапистая рыба с плоскими зубами накрепко ухватила пастью его естество, — продвигаться в той пасти было так трудно и больно, что каждый рывок женщины давался колдуну с переливами боли, пока он погружался в глубину ее чресел. Изнемогая, успел-таки вдохнуть горячего воздуха, собрать в пучок все мышцы живота, и наконец-то выпустил из себя в чужую, раскаленную и мокрую от страсти плоть прерывистый фонтан белого семени.
Сразу после этого колдун вырвался из чуть ослабевших липких объятий женщины, все еще сотрясаясь в судорогах оргазма. Откатился в траву на обочине асфальтовой дорожки, оглушенный и совершенно обессиленный. Сочились секунды. Стекал с лица пот, также сочась из подмышек и с груди, пропитывая распахнутую рубашку и черное пальто, сбившееся в комок за спиной. Приятно холодил взмокшие волосы и мокрый лоб слабый ветерок.
Едва придя в себя, он приподнял с травы голову, огляделся. Уже потух фонарь возле эстрады, едко дымилась серая бетонная урна. Он не обнаружил рядом с собой никакой голой женщины с крепкими жадными губами и тесным раскаленным лоном. Лишь несколько зверьков с шишкообразными головами, мохнатыми короткими тельцами и узкими, как у муравьедов, рыльцами торопливо, урча и грызясь, лакали лужицы и капли его семени, пролитые при соитии на асфальт.
— Это была ты, Молчанка! — колдун в запоздалом отчаянии бил обоими кулаками по мокрой путаной траве, несколько напугав зверьков с мокрыми рыльцами и длинными языками. — Это была ты... Выйди, покажись! Стерва, пальцем тебя не трону, дай взглянуть лишь... Молчанка, я хочу увидеть тебя.
Никто не собирался ему отвечать. Мохнатый зверек с липким мокрым рылом, независимо пробегая мимо лежащего колдуна, слегка царапнул его ногу когтистой лапой. Где-то в плотной черной глуши сомкнутых деревьев забила крыльями и недолго, почти удовлетворенно прошипела Гад-птица, после чего в сквере воцарилась тишина. Он стал догадываться, что дело сделано, ждать в сквере этой ночью больше нечего. Его заманили, одурачили, им попользовались, а теперь он брошен ими как ненужный предмет. Ведь был момент, когда он ослеп и оглох в своем омерзительном экстазе, — и даже тогда сквер не удосужился умертвить или отколошматить глупого наивного колдуна. Колдун встал, застегнул рубашку и брюки, чувствуя, как его начинает колотить от похолодавшего ветра и от гнева.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});