Читать интересную книгу Восемнадцатый скорый - Владимир Муссалитин

Гришкявичюс быстро находил контакты с людьми, чему способствовали его разносторонние интересы. Он увлекался шахматами, любил волейбол, рисовал, играл на гитаре. По вечерам он нередко заглядывал к ним затем, чтобы «размяться», как любил говорить он, за шахматной доской или послушать, что поют курсанты под гитару, которую предусмотрительно прихватил с собой Быков. Курсантам льстило отношение полковника к ним. Им тоже хотелось оставить по себе добрую память, чтобы ничем не посрамить честь училища и того отличного полка, где довелось им проходить летную практику. Правда, не обошлось без курьезов. Да летная служба, пожалуй, и немыслима без них. Послушаешь старых пилотов — чего только не бывало за дни их службы. Можно подумать, что летные происшествия словно кем-то невидимым планируются. Но летчик должен быть готов ко всему, все предусмотреть, все учесть, чтобы никакая случайность не сыграла с тобой или самолетом злую шутку.

За время их летной практики случилось два таких происшествия, о которых ребята, участники и свидетели событий, вспоминали потом долго.

Предстояли прыжки с парашютом. Накануне, как и всегда бывало перед прыжками, их освободили от всех других дел, и они на столах — длинных брезентовых полотнищах, расстеленных по полю, — занимались укладкой парашютов. Все курсанты уложили свои парашюты вроде бы правильно, по крайней мере замечаний от начальника парашютно-десантной службы никто не получил. А утром «АН-12» вывез их на прыжки. Вышли на заданную высоту. Раздалась команда: «Приготовиться». Выпускающий занял свое привычное место у выхода. Бортмеханик распахнул дверь. Выпускающий крикнул: «Пошел!» — и они, один за другим, откидывая железные сиденья, заспешили к открытой двери.

Прыжки были простые, с принудительным раскрытием парашюта, когда самому не надо дергать за кольцо, когда эту работу за тебя выполняет фал. Ты прыгаешь, фал натягивается, срывает с парашюта чехол — и купол раскрывается. Все просто, как дважды два, и надежно.

Вслед за Родиным и Якушевым прыгал Быков. Ему-то, маленькому, худенькому, и не повезло. Фал не сработал, и он оказался привязанным к самолету. Все видели, как Быков, словно на огромных качелях, раскачивается под фюзеляжем. Ситуация была критической: втащить Быкова назад, в самолет, несмотря на его легкий вес, было невозможно из-за сопротивления воздуха. Выпускающий, стоящий у выхода и видевший все это, мог, конечно, обрезать фал, но где уверенность, что Быков в страхе не потерял сознание. Обрежешь фал — и обречешь человека на верную гибель. Судьба Быкова была, как говорится, в его собственных руках. Он сам должен был выхватить из пластмассовых ножен тяжелый десантный нож, который входил в экипировку каждого парашютиста, и этим ножом обрезать стропы основного парашюта. Но Быков медлил. Его тело продолжало все так же сильно раскачиваться под брюхом «АН-12». Самолет упорно кружил над полем. Родин и Якушев, уже успевшие приземлиться, погасить купола парашютов, напряженно смотрели за самолетом, за безвольно раскачивающейся фигуркой Быкова. Никто не знал, чем все это кончится.

— Какого он черта медлит? — крикнул Якушев, сорвав с головы и бросив на землю шлем.

Самолет был как раз над ними.

— Нож, — закричал Якушев, сложив рупором руки, — обрезай стропы.

Будто и в самом деле Быков, маленький, язвительный Быков, любивший как бы между прочим подколоть взводного, мог его услышать. Грохот самолета был оглушителен, но Якушев, не на шутку перепуганный, простивший в эту секунду своему сокурснику все прошлые обиды, не унимался.

— Режь стропы, — кричал он охрипшим голосом. — Режь.

В груди Алексея все сжалось от недоброго предчувствия, как в тот день, когда дневальный вошел в казарму и крикнул: «Родин, тебе телеграмма». Как и тогда, сейчас было ощущение непоправимой беды. Самолет делал очередной тревожный круг. И теперь они все вместе — Якушев, Родин, Исмаилов, Малахов — скандировали по слогам:

— Режь стро-пы. Стро-пы режь.

Донеслись ли их крики до него? Или Быков сам сообразил, что ему делать, но в ту же минуту они увидели, что Быков зашевелился, потянул руки вверх и тут же оторвался от чудовищных качелей. Они замерли, следя за его падением, и облегченно вздохнули, услышав хлопок, увидев всплеск купола запасного парашюта. Самообладание не оставило их товарища. Он делал все, как учили его прежде, готовя к прыжкам, уверенно развернул парашют по ветру, завидев землю, сгруппировался, как говорят парашютисты, плотно сжал ноги, крепко держа стропы. Упал тоже как учили, на бок. И в ту минуту, когда он, несколько бледный от пережитого недавно в воздухе, поднялся на ноги, отстегивая подвесную систему, на поле, противно завывая, выскочила санитарная машина, к счастью оказавшаяся ненужной.

Был и еще случай. Но на этот раз во время полетов, когда они на «мигдвадцатьпервых» отрабатывали в зоне технику пилотирования. Спарка, на которой летал самостоятельно в зону курсант Исмаилов, заходила на посадку, и в это время на летное поле выскочило стадо сайгаков, вспугнутое кем-то в степи. Заслышав рев турбин, ошалевшие животные заметались взад-вперед по посадочной полосе. Никто не ожидал увидеть сайгаков под шасси «МИГа», который вот-вот должен был чиркнуть колесами по бетонке, и больше всего, разумеется, не ждал этого Исмаилов. Бетонка кончалась, а сайгаки, словно соревнуясь с ревущей машиной, неслись навстречу своей погибели, обрекая на верную гибель и самолет, и курсанта Исмаилова, не раз вдохновенно рассказывавшего им о степи, ее обитателях и, конечно, о быстроногих, выносливых сайгаках, восхищавших его, сына потомственного пастуха и охотника, своей красотой и совершенством. Успеет ли Исмаилов, убравший скорость, обойти это обезумевшее в своем отчаянии стадо? Это было чудо — шасси уже, казалось бы, касалось разгоряченных мускулистых спин животных, как вожак, а следом за ним и все стадо резко взяло в сторону. Исмаилов, правда, перескочил посадочную полосу, но приземлился нормально…

А так, кроме этих двух чрезвычайных происшествий, ничего существенного за время их летной подготовки в авиационном полку не произошло. Курсантские будни шли своим чередом. Вопреки ожиданиям, что в полку для них будет жалеть «горючку», летали они много, отрабатывая технику высшего пилотажа: «горки», «бочки», «петли», «иммельманы». Имитируя ночные полеты, летали «под колпаком», при плотно задернутых шторах на фонаре, доверяя всецело одним лишь приборам. Теоретическая подготовка курсанта ценна, если умело применяется им на практике. Вот почему они с таким нетерпением вслушивались в оценки, выставляемые летчиком-инструктором по технике пилотирования.

Хлопот в дни летной подготовки полно, и Алексей Родин был доволен этим. Даже когда выдавалось свободное время, он старался найти себе какое-нибудь дело. Занятый работой, он невольно забывался. Стоило лишь расслабиться, как снова всплывало все. Он, конечно, понимал, что отца не вернешь, но чувство горькой потери не оставляло его. Эх, отец! Еще бы жить да жить. Какой это возраст для мужчины пятьдесят шесть лет!

Алексей старался утешить себя тем, что не он один такой. Два года назад схоронил отца Исмаилов, прошли через это и Малахов с Быковым. И все же это было слабым утешением.

Алексея терзало сознание собственной вины, но что мог сделать он, если перед тяжелой болезнью отца оказались бессильны даже опытные врачи. И все-таки, много ли Алексей заботился о нем? Отцу ли было возиться со двором? Мог ведь Алексей прошлым летом в свой очередной отпуск заняться этим. Но отец отговорил, давая ему возможность отдохнуть, мол, досок не хватает, горбылей бы еще не мешало прикупить…

— Брось накручивать себя, — говорил Якушев, принявший близко к сердцу его потерю. Видимо, сказалось то, что у взводного самого в это время лежал в больнице отец в ожидании операции, за успешный исход которой врачи, как писала Якушеву мать, не ручались.

— Все мы проходим через это, — философски говорил Якушев, — такова участь сыновей — хоронить отцов. Противоестественно, если бы было наоборот. Надо жить, чтобы сделать то, что хотелось, но не удалось им, — вразумлял Якушев его. — Не у одного твоего отца — у них всех судьба такая, — словно догадавшись о причине его терзаний, говорил взводный. — Возьми моего отца, что он видел: война, потом разруха. Только мало-мальски стали жить, как болезни на них посыпались. Их поколение все такое.

Нет, Якушев, оказывается, был вовсе и не таким уж ветреным.

— Понимаю, тяжело тебе. Но надо держать себя в руках. Может, меня завтра ждет такая же телеграмма, но это вовсе не значит, что надо распускать нюни. Мы все-таки мужчины! Не так ли?

Спокойствию и уравновешенности взводного можно было позавидовать. Известие о тяжелой болезни отца не выбило его из привычной колеи. Он никому, кроме Алексея, не сказал о письме из дома. Всем своим видом показывал, что все у него идет нормально, как и должно быть.